Почти на рассвете перелетели Днепр... Пожары, пожары, пожары кругом...
- Тут сейчас - фронт. Армия наша подходит к Киеву. Это немец уносит ноги с советской земли, - говорит Таран, командир корабля...
Левобережье было уже полностью свободно от немца.
Светало. Я глядел вниз из кабины пилота...
Ох, как ты постарела, заморщинилась окопами, траншеями, надулась волдырями бомбовых воронок, украинская земля!
Догорала справа Дарница...
Самолет наш не приняли в Харькове. Мы сели в Курске. Со мною Николай Смирнов - наш главный радист, Анютка Маленькая и Володя Лапин. Они, после полутора лет пребывания в тылу врага, первый раз на Большой земле. Добираемся в Харьков эшелонами... Из одного в другой... Молодые ребята были взволнованы, веселы... Я не слушал их болтовни...
Крепко запомнилось все виденное и слышанное в эти первые сутки на Большой земле. В теплушках ехали солдаты, женщины, воюющий народ. Именно воюющий народ...
И в эту ночь с предельной ясностью осознал я такую простую истину: война - это труд. Весь народ, и мы с ним вместе - совершаем величайший труд.
Вот тихо, словно воркуя, разговаривают бывалые гвардейцы... Потрескивает от глубоких затяжек махорка, выхватывая на миг из тьмы теплушки гвардейские усы...
- Полк был хороший, дружный полк...
А из другого угла недовольный голос разъясняет:
- У него, брат, не такой пост, чтоб он наперед знал. Он только то может знать, что было... Должность не такая, чтобы вперед...
И снова вокруг треск махорочной затяжки.
- И начали нашу роту общипывать...
- Из зависти, что ли?
- Не-е-э, по недоумению... А у меня ж был Нестеренко, пулеметчик такого класса... Знаешь, какого? Высшего класса.
Баба цыкает на ребенка и в перерывах между его криками торопливо рассказывает соседке:
- "А ну, покажи руки", - говорит секлетарь... "У нее руки не порепанные, значит, и в партию принять не можем", это - я кажу... "Правильно", - говорит секлетарь... А я партизан передержувала... Мне вера от партии большая.
Другая баба говорит о чем-то своем:
- Теперь ведь бога нет, ни сына божья, ни святого духа. Если бы был бог, разве допустил бы он такое?
Из другого угла басит кто-то:
- Женщины? Ох, женщины... Воны нам и велыкую службу служыли... Ох, ох... воны нам и велыкие грехи робылы... От, скажем, Ульяна... ерой... нет, именно - ерой... а що я через нее натерпелся, ох-го-го... брат ты мой...
В центре теплушки у гаснущей печурки толкуют два политработника еще с лазаретным запахом распарившихся шинелей.
- Пролежал я без чувств на морозе сутки. Вся душа до мосла промерзла. А дальше не помню... Раны залечил, а вот суставной ревматизм... никак его не выгоню.
- Да... плохо твое дело. Какой же ты замполит, если, скажем, полк на лыжах, а ты на тачаночке... Гнать тебя из армии надо... В армии только здоровые служить могут.
И говоривший натужно кашляет, сдерживаясь изо всех сил... Терпеливо переждав приступ кашля у товарища, ревматик продолжает оправдываться:
- В нашей дивизии многие ранены. Кто в живот, кто в руку, кто в ногу...
- Ну, тогда на турецкую границу дуй. Там с ревматизмом можно... Да и дела хватит. Все ж таки там на нашем парадном входе чужой швейцар стоит... - помолчав, он добавляет, чтобы отвлечь внимание собеседника от мучившего его кашля. - А у меня мозоли... на левой ноге, совсем замучили.
И, мстя собеседнику, ехидно смеется ревматик:
- Да, солдату, да еще в пехоте, с мозолем никак нельзя-а-а... Нельзя, брат...
В глубине вагона слышен стариковский козлетон:
- Братцы мои, украинцы! Когда мой Ванька с победой явится, - знаешь чего? Вся земля дыбом станет - вот чего. Я русский человек. Да...
- Это, понимаешь, те - ну, те, що бублики пекут... - бубнит тот, которому далась в память геройская Ульяна.
Я вспомнил... Когда Ковпак провожал меня на сабуровский аэродром, на лесной дороге лежало березовое полено... В лучах заходящего солнца оно казалось темно-оранжевым... И было почему-то похоже на пачку печенья... Надо спросить Анютку, куда девала она банку с вареньем на делятинском мосту. И только стук колес на стыках и сон, как пропасть под Делятином.
Проснулся, Анютка и Володя Лапин спали. Светало... Теплушку покачивало... Тишина... Только в углу сидел худой нахмуренный старик... Перекинул нога на ногу. Покачивало теплушку - качалась и нога... Словно старик "качает черта на ноге". Слезятся стариковские очи...
Недалеко, в куче тряпья, возилось что-то. Тихий детский голосок лепечет спросонья:
- Мама...
- Чего тебе, сынок?
- Мама! Сейчас война стрелять будет: бух, жик-жик, бум. И наша хата пых-х-х...
- Спи, сынок. Война далеко ушла.
- А кто ее прогнал, мама?
- Наш папа... прогнал.
- А война боится папу?
- Боится... Спи, сынок.
- Не плачь, мамка, не плачь... Папка приедет и за шейку обнимет, как я. Вот так.
- Не приедет...
- Не плачь, мама...
Утро. Совсем рассвело. Остановка.
Поезд стоял в Белгороде долго.
В классном вагоне ехал корреспондент английской "прогрессивной" газеты. Каким-то образом он узнал, что я - партизан. Подошел, показал карточку и бумажку одной из наших культурных организаций, где просят "оказывать содействие..." Задал вопросы, касающиеся моей особы. Говорю - сколько лет, откуда... профессия... Удивленно поднял брови. Щелкнул зеркалкой. Решив, вероятно, что с "бывшим" интеллигентом можно говорить начистоту, спросил в лоб, приготовив вечное перо:
- Как вам нравится партизанская война? Это русское название действий в тылу противника. Командос - это английское название...
"Ну, что я могу тебе сказать? Вступать в спор? Доказывать, что это совсем-совсем не одно и то же?"
Ответил:
- Очень нравится... Все время на воздухе... Полезно для здоровья...
- Иес-сс... - прошипел он с каким-то гадючьим удовольствием.
Выручил машинист. Гудок... Мы - по вагонам. Я не пригласил "союзника" в теплушку, и интервью на этом оборвалось.
Стучали колеса. Из окон - всюду видны были следы боев на Курской дуге.
Скоро Харьков.
Все в теплушке пришло в движение.
Люди забыли свои сны, разговоры... Сразу стали словно чужие друг другу.
Мы тоже, спрыгнув на ходу, заторопились.
Надо было найти коменданта, добраться до штаба. Трамваев не было.
