Солнце выглянуло из-за Днестра. Оно осветило его возбужденное лицо. "Он не пьян ли? - почему-то подумал я. - Да нет, не похоже. Что-то очень нужно высказать человеку".
- Говорят, Киев разрушают. Я знаю его планировку, хотя никогда в нем не был. Я изучил много городов мира; я не заблужусь в Париже, Лондоне, Риме, Венеции, Милане, Генуе - я знаю их планировку до мельчайших деталей. Но Киев! Это же город-сад. Хоть вырос я в Москве, но если останусь жив, то обязательно Киев буду строить! Ох, какие удобные и уютные дома я буду строить. Для наших людей, что идут и едут перед нами... Честное слово, товарищ подполковник, они этого заслуживают!
И снова задумался. Я смотрел, как его руки, руки будущего зодчего, перебирали гриву коня. Дождутся ли они своего дела?
И уже совсем другим, веселым голосом архитектор продолжал:
- ...А на мосту было жарко. Вот еще чего придумала фашистская сволочь... рогатки. Поливал их пулемет жарко. Старшина эскадрона рядом упал. Прямо в сердце. А меня - чиркнула.
Он показал простреленную полу черного клеенчатого плаща.
Воздух сотрясли взрывы.
- Все в порядке. Все наши переправились, - совсем уже весело заключил Тутученко. - Все в порядке. Пускай теперь львовские полицаи сидят на своих рубежах! Пускай...
Люди устали. Но все были возбуждены и веселы. На ходу - разговоры.
Володя Лапин, задержавшийся на мосту со своим отделением, пристроился к штабу. Он торопился рассказать радистке Анютке Маленькой, как брали мост.
А люди все идут и идут.
25
Кроме гитлеровцев и прочей швали, с которой приходилось нам схватываться, был у партизан еще один враг. Руднев называл его: "враг номер два". Выпьет партизан перед боем лишнее, то ли для храбрости, то ли просто подвернулась она, проклятая, не вовремя, и погибнет нелепой смертью. Да оно и понятно. Бежит пьяный человек вперед смелее, но видит врага хуже, глаза у него неверные, внимание рассеяно, слух притуплен. Трудно "под мухой" заметить замаскировавшегося противника. Вот почему называл комиссар водку - "враг номер два".
Особенно требователен он был к командирам. С них взыскивал за пьянку вдвойне.
Когда после боя в обоз санчасти принесли раненого, распевавшего в бреду пьяные песни, судорога гнева исказила лицо комиссара. Он вызвал командира роты и строго ему выговаривал:
- Не командиром тебе быть, шляпа. Не умеешь людей воспитывать. Если у тебя бойцы пьяные идут в бой, значит, трусят. Только трусы хотят водкой одурманить себя.
В дремучем бору, на берегу Днестра, мы хоронили убитых конников Саши Ленкина. Хоронили без слез. Только "мессеры" завывали на этой тризне.
В этот день по просеке медленно проезжали три повозки с ранеными. На четвертой, словно обнявшись, лежали два убитых партизана. Руднев остановил повозку. Он приподнял голову старшины эскадрона Гриши, долго смотрел в его мертвые глаза. Затем, резко повернувшись к уныло стоявшему рядом Ленкину, процедил сердито сквозь зубы:
- Если еще раз от бойца спиртом разить будет, я с тобой не так поговорю! - и пригрозил ему плетью.
Ленкин отшатнулся. Как будто не взмахнул плетью, а ударил его Руднев. Твердо глядя в лицо комиссара, Ленкин крикнул:
- Оставьте, Семен Васильевич! Не тревожьте душу. Не надо, понимаете, не надо...
Они стояли друг против друга, оба высокие, стройные, один с черными, другой с каштановыми пышными усами. Казалось, услышь Усач еще одно слово упрека - и сдадут его измотанные нервы: не выдержит своенравный кавалерист.
Мы замерли, увидев глаза Ленкина. Но в этот миг над лесом возник быстро нарастающий звук. На нашу длинную, узкую просеку с воем несся бомбардировщик.
- Ложись, - крикнул комендант Петро Скрыльников. - Пикирует.
Четырехголосым визгом нарастал смертельный звук. Все шарахнулись в лес.
Лишь два усатых человека застыли друг против друга. Вдруг Ленкин ловкой подножкой сбил комиссара с ног. Шепнув или крикнув "лежи", он прикрыл его собой. Треск веток раздался почти одновременно с его словами. Рядом с просекой, повалив две ели и вырыв четыре воронки, грянула серия бомб. Удивленно ахнуло и пошло перекатами по лесу эхо разрыва. Несколько секунд падали комья лесного чернозема и срезанные ветки. А хвоя еще долго осыпалась дождем, покрывая ровным зеленоватым инеем лица двух убитых на возу.
Ленкин и комиссар поднялись на ноги. Постояв немного, не глядя друг на друга, разошлись каждый в свою сторону.
Комиссар молча шел лесными квадратами к штабу.
"Мессеры" обнаружили только приблизительное место нашей стоянки и взяли на прицел окружающие четыре-пять квадратов. Они бесновались и бомбили лес по "площадям", и без особого эффекта. Правда, бомбы ложились близко, но благодаря хорошей маскировке лагеря - мимо цели!
Шагая рядом со мной по лесу, Руднев говорил смущенно:
- Нервы, понимаешь, нервы. Не столько вреда и потерь от этой авиации... Но выматывает, сволочь, людей. Видно, не привыкли мы еще к такому виду войны. Вот набросился я на Усача напрасно. Оскорбил его...
- А ведь он... Мост взял сегодня...
- Знаю. Тем более досадно. Не сдержался...
Мы забрели в гущу леса. К штабу из батальонов приводили пленных. Нужно было заниматься своим делом.
Спросил коменданта:
- Пленных много?
- Хватит, - самодовольно отвечал Петя Скрыльников, комендант штаба, высокий, складный, всегда веселый сержант из керченского окружения, попавший в наш отряд месяцев десять назад.
Поручив Мише Тартаковскому выслушивать вранье всех пленных, я отобрал себе только двух. Один был лакей из букачевского ресторана, неизвестно почему задержанный кем-то из наших партизан. Второй лысенький австриец небольшого роста, без кителя, в "мирных" подтяжках. На подтяжках висели полувоенные штаны, все в карманах с металлическими кнопками.
Хлопцы уже сообщили первые сведения о нем: это был шофер, ездивший в последние дни между Львовом и Станиславом. Разъезжал он неспроста. В первую мировую войну он был у нас в плену и сносно говорил по-русски. Погоняв австрийца-шофера различными, ничего не значащими вопросами, так просто, чтобы запутать его, я быстро спросил:
- Войска возил?
- Яволь! - торопливо ответил австрияк.
