Кашицкого Ковпак разжаловал в рядовые. Нужно было выяснить судьбу Пархоменко. Если он в руках у словаков, мы еще могли надеяться, что они его хотя бы не расстреляют.
- Нужно немедленно послать кого-нибудь в Хойники, - приказал Руднев.
- Но кого? Карповну нельзя. Сейчас ее может выдать тот же Гусар Иозеф.
Приблудилась к нам одна девчушка по имени Валя, воспитанница Богодуховского детдома на Харьковщине. Немцы угнали ее на работу в Германию. Ей удалось бежать, и где-то возле Киева она набрела на наш отряд. Пристала к нам. В роту я ее не послал. Носить оружие ей пока было не под силу. Измученная непосильной работой, она походила на золотушное дитя гигантского роста. Сходство довершали остриженная под машинку голова и коротенькое платье. За две недели пребывания в отряде она успела немного откормиться, обмыться, приодеться, и на голове у нее буйно росли короткие мальчишеские вихры, завивавшиеся возле ушей и на затылке. Валентина рассказывала мне о Германии, о подземном городе, вырытом в горе, где работали тысячи русских пленных, поляки, французы и украинские девчата. Они производили оружие и части к самолетам. Город назывался Зуль. "Подземный город Зуль, Зуль, Зуль..." - часто сверлила мой мозг мелодия, когда я на марше видел стриженую девчурку, рассказывавшую мне впервые о "белых неграх" - тысячах невольников, свезенных со всей Европы в подземелья кровожадного фашистского Ваала.
Валя неплохо владела немецким языком. Имела документы, добытые в Польше. С ними могла ходить по оккупированной территории, якобы пробираясь домой на Харьковщину. Она недавно сама просилась в разведку. У нас каждый не участвовавший в боевых делах чувствовал себя неловко. Такой уж была атмосфера нашего боевого коллектива. Валю я и решил послать в Хойники.
Она вернулась на четвертый день и рассказала о смерти Пархоменко.
Его вывели расстреливать 1 мая.
Гестапо вызвало словацких солдат. Никто, ни словацкое командование, ни солдаты, видимо, не знали, зачем их вызывают. Пархоменко поставили у ямы, и немец прочитал приказ о расстреле. Жителей допускали на такие зрелища, очевидно, для внушения им почтения к немецкой власти. Среди небольшой группы женщин и толпы вездесущих глазастых мальчишек толкалась Валентина. Пархоменко стоял лицом к взводу и улыбался. Если бы я не знал его хорошо, я не поверил бы Валентине, но то была правда. Пулеметчик этот улыбался всегда. Казалось, не было на свете причины, способной заставить его опечалиться. Он всегда носил свой ручной пулемет на плече, как коромысло или булаву, взяв его за конец ствола, ложем за спину. И в свой смертный час он остался самим собой. У могилы улыбался и, вероятно, думал об одном: "Как жаль, что в руках нет моего "дегтяря". Дал бы я вам партизанской жизни".
- И вдруг, - рассказала Валентина, - когда раздалась команда и солдаты звякнули оружием, Пархоменко произнес речь.
Валя не сумела запомнить слов, не смогла толком рассказать, глаза ее были полны слез; всхлипывая, она повторяла:
- Он говорил о дружбе славянских народов и затем крикнул: "Кого стреляете, словаки, чехи, - своего брата?"
И тогда немец скомандовал взводу. Они подняли ружья и выстрелили все сразу. Пархоменко стоял у ямы и... улыбался. Все солдаты выстрелили в воздух. Немец закричал и бросился к солдатам с маузером в руке. Пархоменко перепрыгнул через яму и бросился бежать по кладбищу. Немец застрелил двух солдат.
Пархоменко остановился и побежал обратно.
"Стреляй шваба, стреляй, браты!" - крикнул он. Но солдаты стояли молча. И немец выпустил всю обойму в Пархоменко. Я ушла, не могла больше. Эти солдаты не могут убить партизана, но и на немца у них тоже не поднимается рука... - И девушка громко зарыдала, уткнувшись мокрым лицом мне в колени.
36
Наши бойцы явно скучали. Уже давно мужички из Аревичей, Тульгович и Красноселья растащили, отвинтили, обломали все, что отвинчивается и ломается, с обгоревших и продырявленных пароходов. Мы были привязаны к этому месту нашей стратегической разведкой. Ее выполняли тринадцать разведывательных групп. Всего до двухсот разведчиков рыскали по Днепру от Речицы до Киева, ощупывая побережье древней реки протяжением на триста километров. Надо было дать хлопцам время сделать работу добросовестно и вернуться. Три разведгруппы пошли еще дальше: одна под командованием Шумейко, командира разведки второго батальона, - под Чернигов; другая - под командованием Швайки, командира разведки третьего батальона, - под Бахмач - Конотоп; Федя Мычко ушел под Киев, к Могиле. Поэтому мы сидели на месте, чувствуя, что хватили через край. Федоров и Мельник давно ушли через Припять на запад. Ближайшие разведгруппы, ведущие разведку "на себя", приносили тревожные вести, а уходить было нельзя. Не могли же мы бросить лучших своих людей.
Конечно, разведчики не погибнут, но найдут ли они свое соединение, или пойдут бродить по белу свету?
- И рада душа в рай... Эх, не в час мы в цю стратегию втуталысь... - чесал затылок Ковпак, искоса поглядывая на товарища Демьяна.
- Обойдется, - говорил тот.
- Залезли мы сами в мешок. Вот что плохо, - говорил Руднев, разглядывая карту. - Две больших реки, а мы между ними. Действительно, "мокрый мешок".
Но бросать разведчиков командование все же не решалось. Немцы по всем правилам организовали оборону по берегам рек: по Припяти - на правом западном берегу, фронтом на восток; и по Днепру на восточном фронтом на запад. Конечно, это были пока только отдельные гарнизоны в селах, где по роте, где по батальону. Но с нашими переправочными средствами, с большим количеством грузов, припасенных для нового рейда, прорвать эту оборону и вырваться через реку было трудновато. Оставался один путь: вылезать из мешка на север.
- Ох, завяжуть нимцы гузно, буде нам мишок, - кряхтел старик.
К середине мая собрались разведчики, подтвердившие наши опасения. Но одновременно они сообщали: на участке от Речицы до Киева никаких оборонительных сооружений нет. Нет не только дотов или дзотов, но даже и окопов. Правда, разведка "на себя" подтверждала скопления войск. По разношерстному их составу, малому количеству артиллерии ясно было, что эти войска предназначены для действий против партизан.
