Подпольный человек пишет: "В мечтах своих подпольных я иначе и не представлял себе любви, как борьбою, начинал ее всегда с ненавистью и кончал нравственным покорением, а потом уж и представить себе не мог, что делать с покоренным предметом".
И правда. Ну, что, например, делать потом Дмитрию Карамазову с Грушенькой, Ставрогину - с Лизой, Рогожину - с Настасьей Филипповной? Если не откроется выхода в безумие, в самоубийство или убийство, то остается только один выход - пошлость. Рогожин зарезал Настасью Филипповну. А если бы они соединились? Через пять лет она - противная, истеричная баба, без красоты, освещавшей ее изломанность. Он... Да нет, он все равно бы раньше ее зарезал, а женился бы на другой. Женился бы и - как предсказывает князь Мышкин - "засел бы молча один в этом доме с женой, послушною и бессловесною, с редким и строгим словом, только деньги молча и сумрачно наживая... да на мешках своих с голоду бы и помер".
"Друг мой, - сказал Версилов грустно, - я часто говорил Софье Андреевне в начале соединения нашего, впрочем, и в начале, и в середине, и в конце: "Милая, я тебя мучаю и замучаю, и мне не жалко, пока ты передо мною, а ведь умри ты, и я знаю, что уморю себя казнью".
Лиза говорит Ставрогину: "Мне всегда казалось, что вы заведете меня в какое-нибудь место, где живет огромный злой паук в человеческий рост, и мы там всю жизнь будем на него глядеть и его бояться. В том и пройдет наша взаимная любовь".
И с обычною своею безбоязненностью перед настоящим словом рисует Дмитрий Карамазов будущую свою жизнь с Грушенькою:
"Драться будем!"
Нет, лучше назад, к прежним страданиям и мукам! Может быть, их было слишком мало. Еще увеличить их, еще углубить, - не явится ли хоть тогда возможность жизни?
"Надо как-нибудь выстрадать вновь наше будущее счастье, - говорит Наташа Ихменева, - купить его какими-нибудь новыми муками. Страданием все очищается".
X
НЕДОСТОЙНЫЕ ЖИЗНИ
Задавленный безумным страхом смерти, Кириллов учит: "Кому будет все равно, жить или не жить, тот будет новый человек".
Герои Достоевского не "новые люди". Мы видели, мысль о смерти пробуждает в них тяжелый, мистический ужас; они не могут без содрогания думать "об этом мраке". Если нет личного бессмертия, то жизнь человека превращается в непрерывное, сосредоточенное ожидание смертной казни.
У осужденного на смерть своя психология. В душе его судорожно горит жадная, все принимающая любовь к жизни. Обычные оценки чужды его настроению. Муха, бьющаяся о пыльное стекло тюремной камеры, заплесневелые стены, клочок дождливого неба - все вдруг начинает светиться не замечавшеюся раньше красотою и значительностью. Замена смерти вечною, самою ужасною каторгою представляется неоценимым блаженством.
"Где это, - подумал Раскольников, - где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, - и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь тысячу лет, вечность, - то лучше так жить, чем сейчас умирать. Только бы жить, жить и жить! Как бы ни жить, только жить!.. Экая правда! Господи, какая правда! Подлец человек!.. И подлец тот, кто его за это подлецом называет! - прибавил он через минуту".
"Кажется, столько во мне этой силы теперь, - говорит Дмитрий Карамазов, - что я все поборю, все страдания, только чтобы сказать и говорить себе поминутно: я есмь! В тысяче мук - я есмь, в пытке корчусь, но есмь! В столпе сижу, но и я существую, солнце вижу, а не вижу солнца, то знаю, что оно есть".
Это судорожное цепляние за жизнь жизненно-бессильных душ очень легко смешать со здоровою силою несокрушимого жизненного инстинкта. В такую ошибку впадет Алеша Карамазов в беседе своей с братом Иваном.
"Не веруй я в жизнь, - говорит Иван, - разуверься я в порядке вещей, убедись даже, что все, напротив, беспорядочный, проклятый и, может быть, бесовский хаос, порази меня хоть все ужасы человеческого разочарования, - а я все-таки захочу жить и уж как припал к этому кубку, то не оторвусь от него, пока его весь не осилю! Впрочем, к тридцати годам наверно брошу кубок, хоть и не допью его всего, и отойду... не знаю куда... Но до тридцати моих лет, знаю это твердо, все победит моя молодость, - всякое разочарование, всякое отвращение к жизни... Клейкие весенние листочки, голубое небо люблю я, вот что! Тут не ум, не логика, тут нутром, тут чревом любишь".
"- Нутром и чревом хочется любить, - прекрасно ты это сказал, и рад я ужасно за то, что тебе так жить хочется, - воскликнул Алеша. - Я думаю, что все должны прежде всего на свете жизнь полюбить.
- Жизнь полюбить больше, чем смысл ее?
- Непременно так, полюбить прежде логики, как ты говоришь, непременно, чтобы прежде логики, и тогда только я и смысл пойму. Вот что мне давно уже мерещится".
Алеша заключает, что для Ивана половина дела его уже сделана. Но он глубоко заблуждается, дело жизни для Ивана и не начиналось, - вернее, давно уже кончилось. Свою "жажду жизни, несмотря ни на что", Иван сам готов признать "неприличною". Жить дольше тридцати лет он не хочет: "до семидесяти подло, лучше до тридцати: можно сохранить "оттенок благородства", себя надувая".
Цельный, самим собою сильный инстинкт жизни говорить так не может. Ему нет нужды "надувать себя", он верит в свои силы, не рассчитывает их на определенный срок. Прежде же и главнее всего - для него вполне несомненна святая законность своего существования. Жизненный же инстинкт, который сам стыдится себя, который сам спешит признать себя "подлым" и "неприличным", это не жизненный инстинкт, а только жалкий его обрывок. Он не способен осиять душу жизнью, - способен только ярко осветить ее умирание.
Отношение к жизни Ивана Карамазова характерно вообще для героев Достоевского. Подпольный человек пишет: "Дольше сорока лет жить неприлично, пошло, безнравственно. Только дураки и негодяи живут дольше сорока лет".
Жадно цепляясь за жизнь, человек все время чувствует в глубине души, что жить он не только не способен, а просто не достоин.
"Я живуч, как дворовая собака, - говорит Версилов. - Я дожил почти до пятидесяти лет и до сих пор не ведаю, хорошо это, что я дожил, или дурно. Конечно, я люблю жить, и это прямо выходит из дела; но любить жизнь такому, как я, - подло... И неужели земля только для таких, как мы, стоит? Всего вернее, что да; но идея эта уж слишком безотрадна..."
"Жизнь люблю, слишком уж жизнь полюбил, так слишком, что и мерзко, сознается Дмитрий Карамазов. - Червь, ненужный червь проползет по земле, и его не будет... - Смотрит он на дерево. - Вот ракита. Веревку сейчас можно свить и - не бременить уже более землю, не бесчестить низким своим присутствием".
И Ставрогин в предсмертном своем письме пишет: "Я знаю, что мне надо бы убить себя, смести себя с земли, как подлое насекомое".
Как змеи, сплетаются в клубок самые не согласные, самые чуждые друг другу настроения: страх смерти и чувство неспособности к жизни, неистовая любовь к жизни и сознание себя недостойным ее. Ко всему этому еще одно: странный какой-то инстинкт неудержимо влечет человека к самоуничтожению. Страшная смерть полна властного очарования, человек безвольно тянется к ней, как кролик, говорят, тянется в разверстую пасть удава.
"Я думаю, - пишет Достоевский, - что много самоубийств совершилось потому только, что револьвер уже был взят в руки".
"Если бы у меня был револьвер, - говорит Подросток, - я бы прятал его куда-нибудь под замок. Знаете, ей-богу, соблазнительно! Если торчит вот это перед глазами, - право, есть минуты, что и соблазнит".
