Они жадно вглядывались друг в друга, выверяя прожитое, мысленно, с горечью отмечая следы беспощадного времени.

- Да что вы стоите? Как невеста с женихом на смотринах! Садись, садись, Васиф-джан, - засуетилась Сирануш, убирая со стола стаканы с остывшим чаем. - Я сейчас, сейчас...

- Я не вижу Бахши-киши, - осторожно заметил Васиф. Кто знает, столько лет прошло, а Бахши и тогда был некрепок. Сколько ему сейчас, шестьдесят пять... семьдесят?

- Вот и отец. - Акоп заспешил к двери, подставил руку поджарому, костлявому старику. Над его сухим, темным лицом смешно топорщились пучочки белоснежных волос. И только брови, густые, черные, делали его похожим на того молодцеватого, с лихо закрученными усами Бахши-киши, что смотрел с портрета.

Васиф молча обнял старика, и тот вдруг обрадовано и как-то по-детски всхлипнул.

- Дорогой мой... Иланвурмаз... Пришел! Эх, какую совесть надо иметь, чтобы обидеть сына Быглы-ага!

Он посмотрел на Акопа с упреком, словно и тот был виноват в том несправедливом, что случилось с Васифом.

Через полчаса Васиф знал уже все о семье друга. Вопреки обыкновению, как-то легко и просто разговорился с женой Акопа, Женей, чуть медлительной, светлоглазой женщиной. Она была намного моложе Акопа, и во всем ее облике, в неторопливых движениях, в том, как она лукаво и легко подтрунивала над мужем, чувствовалась нерастраченная теплота отношений, сдержанная нежность. Это не часто сохраняется между людьми, прожившими вместе несколько лет... Васиф заметил в открытую дверь спальни, как бережно взял из рук жены Акоп уснувшую дочурку и что-то сказал негромко, отчего Женя покраснела, рассмеялась и не спеша начала поправлять волосы перед зеркалом. Впервые в жизни в душе Васифа шевельнулось что-то похожее на зависть.

- Чего ты уселся? - ворчливо обратился старый Бахши к сыну.

- А что?

- Мать догадливей, вон уже как вкусно пахнет из кухни. Соображать надо. Такой гость...

- Сейчас, отец. Найду что-нибудь.

- Не "что-нибудь", а тутовую давай!

Старик самодовольно крутнул жиденький, прокуренный ус.

Акоп вскочил, удивленно поморгал глазами. В этот миг он показался Васифу таким же застенчивым увальнем, каким был в школе.

- Ну чего ты?

- Сейчас. Что-что, а бутылка "московской" всегда найдется. Тутовую как-нибудь потом добудем. Тебе вообще никакой бы не надо, отец, с твоим здоровьем.

- Давай тутовую!

- Не надо ничего, дядя Бахши, - вмешался в разговор Васиф. - Я рад, что вижу вас здоровым, бодрым.

- Ну, ну... Это само собой. До ста лет, будь спокоен, доживу. Я дело свое знаю, - старик совсем разошелся, - а вот молодежь пошла хлипкая, нерасторопная. Тутовой водки, видите ли, он найти не может. Мы, старики, запасливей.

Он улыбнулся, встал и, расправив плечи, хитро подмигнул Васифу. Нет, годы не тронули его неиссякаемою жизнелюбия, задорного стремления подразнить "мальчишек". Да и весь он был похож на старое, высохшее дерево с узловатыми, выщербленными, но крепкими еще ветвями.

- Я сейчас. Вы у меня сейчас посмотрите! И засеменил из комнаты.

Акоп понятливо хмыкнул. Сирануш замахала руками в ответ на немой вопрос Васифа.

- Такой же! Все такой же, каким был в молодости, - гордый. Удивлять людей любит. Все шутки шутит.

- А что? Значит, душой молод, - заметил Васиф. Бахши вернулся и с гордостью поставил на стол глиняный кувшин в белесом налете паутины.

- Вот. Двенадцать лет хранил.

- Мама же сказала, - улыбнулась Женя. - Подумать только. Двенадцать лет!

- Дорогой Васиф, бог свидетель, берег как зеницу ока в подвале среди инструментов. Все боялся: попадется на глаза Акопу, вмиг разделается. А чем бы тогда я встретил дорогого гостя?

Тем временем Женя со свекровью успели заставить стол шипящей глазуньей, колбасой и маринованными баклажанами - коронным блюдом тетушки Сирануш.

- Садитесь, садитесь. Это только закуска, дорогой, - обратилась Сирануш к Васифу. - Настоящий пир устроим завтра.

Бахши терпеливо ждал, пока Акоп наполнит бокалы. И наконец, строго оглядев близких, сказал:

- Я хочу рассказать интересную историю этой водки. Ты, наверное, не знаешь, Васиф. Она приготовлена из вашего тута. Было у твоего покойного отца дерево. Плодородное на редкость, урожая не соберешь. Он, бывало, смотрит, как мальчишки облепят ветви, и говорит: хоть бы ты, Бахши, что-нибудь придумал... Пропадает сколько. Ну я и набрал однажды ведер десять. А потом дома два кувшина водки сделал. Отец твой покойный не пил ведь... Но я его один раз заставил. Это когда заболел он малярией. Сколько ни лечили, не помогало. И вот взял я, налил в пузырек этой водки, пошел к больному. "Слушай, говорю, Быглы-ага, большие деньги я отдал за это редкое лекарство. Сам профессор сказал: примешь - как рукой лихорадку снимет. Только надо сразу. Раз - и все". Отец твой поморщился. "Не надо, говорит, температура уже падает". - "Что ты, Быглы-ага, - говорю. - Эта проклятая болезнь так просто не оставляет человека. И потом, я столько заплатил! Обижусь". Он поверил. Одним глотком ахнул. И слезы из глаз. А сам мне кулаком машет. Тут хмель его окрутил. Протрезвел, смотрю, не разговаривает со мной. Потом помирились. Но сколько я ни просил, он больше не стал пить. И однажды я разозлился, пристал к нему: "А на свадьбе сына ты что, тоже молоком будешь тосты запивать?" Он подумал и говорит: "Вот этой твоей тутовкой, от которой глаза на лоб лезут... Только, при условии, что ты будешь тамада". Вот поэтому я так хранил эту бутыль. Кувшин цел, а отца твоего нет среди нас... Бахши прослезился, поднял бокал.

- Слава богу, зато ты здесь, Васиф. Сердце мое ныло все эти годы. А сейчас будто занозу вынули. Недаром, значит, берег я эту бутыль.

Они чокнулись.

- Спасибо, дядя Бахши. Двенадцать лет - целая жизнь. Я не знал тогда, почем фунт лиха. А сейчас... Спасибо вам.

Бахши не стал возражать, когда Васиф в третий раз наполнил его бокал. Но Акоп строго посмотрел на отца.

- Хорошо, хорошо. Нечего на меня коситься. Сам знаю, что делаю. А за сердце ты не бойся. Когда человеку весело, болезнь даже из сердца уходит. В такое время оно не остановится, будь спокоен. Стучит, как станок-качалка. Такой день! Единственный сын друга нашелся. Сын Быглы-ага! Эх, что вы, мальчишки, понимаете? Быглы-ага... За ним рабочие в огонь и в воду шли. Он был настоящим человеком. Два лица не имел. И врагам и друзьям прямо в глаза смотрел. Во время армяно-мусульманской резни мы уцелели только благодаря дружбе с ним. В своем доме прятал он меня, очень рисковал. Если бы не он, давно мне в земле гнить. Братьями нас называли. А он мне роднее брата был. Все вы обязаны ему своей жизнью. И я, и ты, Акоп, и дети твои, и Женя.