Август вспомнил все, что им пришлось выстрадать с юных лет. Нужду. Порт. Безработицу. Забастовки. Первые бои с фашистами. Скитания по чужим землям. Жизнь без семьи, без домашнего уюта. Оглядки - нет ли за спиной шпиона... И то, как хотелось по-человечески жить, наслаждаться жизнью... Как однажды в городском театре они слушали "Кармен". Зачарованные, забыв обо всем на свете, не сводили глаз со сцены. И как за ними увязался шпик - из-за него пришлось уйти, не дослушав оперу... Многое приходилось бросать, поскольку они посвятили свою жизнь борьбе. Ведь рабски гнуть шею - это не их удел, они выбрали иную судьбу... Август вспоминал улыбку Раде, его лицо. Кто знал Раде лучше, чем он, Август? Посмотришь на Душана в обычное время и невольно скажешь: какой мягкий, милый, сердечный человек - муху не убьет. Но увидишь в бою с фашистами - и поразишься его отваге...

Каждый раз, когда Август удерживал Раде, не пускал его в бой, тот говорил: "Я - комиссар и должен выполнять свой долг". И уходил туда, где было труднее.

Часто рассказывал Раде партизанам о гражданской войне в Испании и больше всего любил повторять лозунг испанских коммунистов: "Лучше умереть стоя, чем жить на коленях".

В бою за Опчину Раде шел впереди всех. Казалось, пули не брали его. Он бежал в атаку по-юношески легко, стремительно. Это он водрузил красное знамя на площади. Спускаясь с холма, он обернулся и взглянул на алое полотнище. И тут изношенное сердце его не выдержало, отказалось работать...

Август повесил в штабе портрет друга, увеличенный партизаном-фотографом, и сам написал внизу: "Друг мой, Раде Душан! Ты посвятил свою жизнь борьбе за счастье народа. Жители Триеста никогда тебя не забудут".

Полевой партизанский госпиталь разместился в двухэтажном здании, в котором в свое время находилась самая большая поликлиника города, а в последние дни - немецкий лазарет. Немцы не успели эвакуировать госпитальное имущество; здесь можно было также найти любое лекарство.

Работники госпиталя встретили партизан с радостью; те же, кто верой и правдой служил фашистам, разбежались, попрятались.

Раненых было много; они лежали не только в палатах, но и в коридорах, и на лестничных клетках. Многие порывались уйти, бредили боями и даже во сне проклинали врагов, вспоминали товарищей. Днем рассказывали о пережитом, поверяя друг другу и горе и радость. Самые замкнутые, перестрадав и насмотревшись чужих страданий, становились общительнее, делились своими сокровенными думами, говорили о матерях и женах...

Кому не пришлось лежать в госпиталях, тот никогда не поймет, как ободряют раненых ласковые улыбки молодых девушек-медсестер, как поднимает дух появление боевых друзей, если они пришли навестить, какую безграничную радость доставляет долгожданное письмо. Только получить весточку от родных доводилось не всем. Не знал, например, как выглядят письма близких, и Яков Александрович.

- Ни о чем так не мечтаю, как увидеть родину и детей хоть одним глазом! - говорил он. И так часто рассказывал о своей семье, что соседи знали его детей по именам и могли представить себе, какие они, его дети.

Однажды привели и положили рядом с учителем молодого бойца. Яков Александрович не сразу узнал его - так изменился парень.

Сила вообще не узнавал никого. Отвернувшись к стене, он плакал, словно ребенок.

- Очень болит? - спросил Яков Александрович.

- Ранение у меня... пустяковое... - глухо ответил Сила.

Чуть позже учитель узнал о гибели Раде Душана. Он долго молчал.

- Мужайся, браток. Знаю, тяжело тебе. Но что же делать? Расскажи хоть, как это случилось.

- Я долго жил без отца... Только недавно и нашел его, - сказал Сила, глотая слезы. - Как мы были счастливы! А теперь его нет... И никогда не будет...

Яков Александрович, взволнованный, встал и вышел. Долго молча стоял в коридоре. И, уже немного успокоившись, остановился напротив открытых дверей соседней палаты. Его внимание привлек боец с забинтованной головой. Боец укладывал вещи - очевидно, выписывался. На постели у него лежал кисет из бордового бархата с тонким изящным узором: два джейрана, вышитые золотом, стояли друг против друга. "Я где-то видел этот кисет", - подумал учитель. Ему вспомнилась встреча в июле сорок второго года в Кременчугском лагере военнопленных... Неужели?

Он не смог пересилить себя, спросил:

- Молодой человек, можно посмотреть?

Боец качнул перевязанной головой, отложил в сторону расшитый цветами кружевной платок и обернулся.

- Сергей! - воскликнул Яков Александрович. - Смотри ты, не узнал я тебя. Видать, старею. А ты что, уходишь? Вылечился уже? Скажи, где ты взял этот кисет? Чей он?

- Присмотрись хорошенько.

- Эт... этот кисет я видел у Аслана. Аслан... жив? - В груди Якова Александровича что-то оборвалось.

- Жив. Только весь в дырках.

- Куда его отправили?

- Да в этом же госпитале он, но...

- Что "но"?

- К нему не пускают.

Яков Александрович, побледнев, машинально гладил рукой бархат кисета. Бесценную вещь держал он в руках. Друг прошел с ней по земле трудный путь, и на каждом шагу она напоминала ему о родине...

- Аслан передал мне свою записную книжку и платок... Должно быть, Анита вышила. В книжке - карточка... - сказал Сергей. - А вот комсомольский билет...

Яков Александрович не помнил, как вернулся к себе.

После полудня дверь широко распахнулась, и в палату вошел Август Эгон.

Комбриг направился прямо к Силе. Испытанный, мужественный человек, он не мог, не умел скрыть волнения... Долго, стараясь выиграть время, чтобы успокоиться, устраивал на прикроватном шкафчике коробку с шоколадом. Спросил Силу, как дела.

- Голова болела сначала. Сейчас легче... Меня ведь ранило-то, смешно сказать, осколком камня. - Сила взглянул на осунувшееся лицо комбрига и отвернулся. Слезы душили его.

- Не тебе одному тяжело, мой мальчик, - сказал Эгон тихо. - Смерть твоего отца - большая потеря для всех... И, ты сам знаешь, для меня тоже. Август Эгон с трудом овладел собой. - Отец гордился твоей выдержкой и смелостью. Слезы оставим для других. Ты с друзьями, Сила. Крепись.

- Разрешите мне вернуться в часть.

Август Эгон как будто ждал этой просьбы.

- Ты останешься при мне, заменишь моего погибшего адъютанта, - сказал он. Сила подумал, что ослышался. "Неужели нет более подходящего человека, чем я, на такую должность? - думал он. - Быть адъютантом командира партизанской бригады... Справлюсь разве? Наверное, ради утешения предлагает..."

Но Август Эгон приехал не утешать.

- Значит, решено. - Эгон повернулся к Якову Александровичу. - А, это вы? Ранены? Ну как, поправляетесь?

- Спасибо, мне лучше теперь.

- О вас спрашивал Аслан. Вам ведь известно, что мы с ним тоже друзья? Скажите, что ему передать?

- Если можно, передайте моему лучшему ученику, что я желаю лишь одного: пусть он выздоровеет скорее.

- Спасибо вам за такого ученика, - сказал Август. - Наши врачи делают все, чтобы его спасти.

- Хочется мне его увидеть...

- Позавчера его оперировали... Ему сейчас нельзя волноваться. Не следует его тревожить.

- Он не расстроится, если увидит меня...

- Товарищ комбриг, - послышался взволнованный голос старшины батальона, который лежал через койку от Силы. - Товарищ командир, - старшина приподнялся на постели, - вы знаете, все мои мысли там, в батальоне. Я тут места себе не нахожу, помогите выбраться отсюда!

- Да, ты настоящий старшина, - улыбнулся Август. - Беспокойный ты человек! Ох, если бы ты знал, сколько продовольствия и одежды мы захватили!

- Товарищ комбриг! Ну, что это за наказание такое?! Там столько дел, а я здесь лежу!

- Выздоравливай, успеешь еще и поработать.

Наконец комбриг вспомнил о просьбе Якова Александровича:

- Все же попробую поговорить с врачом. Если можно, вам устроят свидание.

- Спасибо.

Через несколько минут после ухода Августа Эгона сестры милосердия провели Якова Александровича к Аслану.