И каких светлых людей эта мечта порождала.

За сим оставим Игоря Косова выздоравливать в Калинине после ранения и вернемся к другому нашему герою.

После своего третьего побега, на этот раз из каунасского лагеря, он вместе с Андреем Клименко и Анатолием Сидоровым промаршировал с лопатами на плечо через весь Каунас на звук паровозных гудков к железнодорожной станции.

Было уже темно. Мы залегли поодаль, где не ходили железнодорожники, и стали присматриваться. В паровозную будку одного товарного состава вошли машинист и кочегар. Мы влезли на площадку вагона в этом составе и тронулись. Четкого плана не было: лишь бы выбраться из Каунаса, попасть в лес и пробираться на восток.

На второй или третьей остановке поезда мы выскочили. Потом оказалось – в Кайшядарах, очень близко от Каунаса, в сорока шести километрах. С час уходили налево в лес. Я был главным ориентатором: и Андрей, и Анатолий имели по четыре класса, а я кончил десятилетку. Вышли на поляну, похоже, вырубку: много дров, валежника. Отойдя от края поляны вглубь леса, разожгли костер. Вокруг костра каждый сделал себе ложево из лапника. Наконец, обогрелись.

На следующий день Андрей пошел на разведку. Нашел в полукилометре хутор, там ему дали хлеба и сала.

– Почему дали? Как не дашь: может быть, в лесу целый вооруженный отряд. Тогда много наших в лесах бродило.

Уходя с хутора, Андрей увидел – во дворе висит жестяная банка. Он ее снял. Мы в ней стали кипятить воду.

В ночь побега снега не было. А на следующее утро выпало пять-десять сантиметров и сильно приморозило.

Поначалу мы думали всеми правдами и неправдами пробираться на восток, домой. Потом оценили обстановку и решили дожить до весны в лесу. Опыта не было, оптимизма много: мне было двадцать лет, Анатолию двадцать два, Андрею – двадцать пять.

На тот же самый хутор сходил за едой еще раз Андрей, потом Анатолий. Сидели на одном и том же месте. Но не спамши. Всю ночь вертишься: что повернуто к костру – печет, что от костра – мерзнет. Одеты были тогда в свое: кирзовые сапоги, кальсоны, штаны, гимнастерка, шинель. Позже немцы выдавали списанное немецкое обмундирование. Шинель у них значительно тоньше, китель тоже совсем жидкий.

Дней через десять мы стали – как пьяные. Все время знобит. Единственное желание – оказаться в теплой избе и согреться.

Решили сдвинуться. Шли день. Уже темнело, когда вышли к хутору, впритык к лесу. На отшибе сарай. Двери там не запирают. Зашли в сарай – это оказался ток. Поели из мешков ржаного зерна. Нас трясло. Мы зарылись в овсяную солому, насыпали сверху, прижались друг к другу. Мягкое, мягкое, теплынь страшная…

Утром слышим – кто-то по-литовски кричит снаружи, но дверь не открывает. Хозяин хутора, Яроська, как он потом нам рассказывал, подошел к сараю, а к воротам от леса ведут следы, три следа. Он сначала побоялся открыть ворота, крикнул:

– Кто там? Выходите!

Мы лежим в состоянии полной апатии – лишь бы не вылезать из тепла: так намерзлись в лесу.

Яроська не побежал за людьми, за оружием, не побоялся открыть ворота:

– Выходите.

У нас – полное безразличие: черт с ним, немцы или кто там… Там, в лесу, была какая-то страшная страница. Мы вышли.

– Русские? Кто такие?

– Бежали из Каунаса.

– Пойдемте в избу.

Хозяйка затопила печь, накормила похлебкой. Яроська смотрит благожелательно, рассказывает, что при Советах он был членом сельсовета, сочувствующий, бедняк. Потом сказал: «Вы идите к Яцкявичусам. Это два брата, кулаки, но они очень любят русских. Они вас примут. У них большая власть».

Мы влезли на печь, на нее нам накидали одежды, чтобы не жгло снизу. Хозяйка предлагает молочка. Мы боялись – нас опять отправят в лагерь, но видим такое отношение – отмякли. Для литовцев с войной мало что изменилось. Немцы ушли к Москве, а они как жили, так и осталось. К пленным относились благожелательно: не считали беглыми бандитами.

Лежим мы на печи день, второй. Нас трясет. Я горю в лихорадке. К вечеру второго дня, как сквозь туман, вижу с печки – сидит старый, высокого роста мужчина с висячими усами. Разговаривает с Яроськой, посматривает на печку. Яроська говорит нам:

– Ребята, слезайте. Блажей пришел.

Потом Блажей на чистейшем русском языке:

– Ребята, пойдете ко мне?

– Пойдем.

– Только вы будете не все трое вместе. Самый молодой, – указал на меня, – пойдет ко мне, а вы, – Андрею и Анатолию, – пойдете к Стасису.

Мы и поплелись. До Блажея было километра полтора-два. Привел он нас к себе. Потом пришел Стасис, второй из братьев Яцкявичусов. Вызвали местного врача. Тот смерил температуру. У меня – 38. Обо мне он сказал: «Простуда. Пусть лежит здесь. У этого, – указал на Андрея, – воспаление легких, – на Тольку, – не могу определить. Давайте их в кайшядорскую больницу».

На следующий день братья послали кайшядорскому коменданту, немцу, большую бутыль самогона, окорок и индюшку. Я сам видел, как сын Стасиса Антукас все это завернул и понес. Еще через день приносит две бумаги по-немецки: «Разрешается гр. такому-то содержать пленного такого-то». Я в бумаге назвался Сидоровым. После этого мы обрели официальный статус.

Андрея и Анатолия отвезли в больницу. У Анатолия определили тиф. Жена Владаса, второго сына Стасиса, возила им в больницу передачи. Они выписались недели через две-три. Я выздоровел у Блажея за пару дней.

Братья Яцкявичусы были родом из крестьянской, бедной, в пять человек детей, семьи.

До первой мировой войны многие уезжали в США. Кто эмигрировал насовсем, кто на заработки. Уехали и братья. Проработали года три у богатого фермера. Блажей мне много рассказывал, как жил в Америке. Что рассказывал – не помню, все протекло.

Братья вернулись домой перед самой февральской революцией с хорошими деньгами. Местный польский помещик, почуяв, видать, куда идет дело, продал поместье «Утерня» на шестьдесят шесть гектаров пахотной земли, а всего сто пятьдесят-двести гектаров. Только они купили – революция. «Хорошо, что успели купить», – говорили они. При всех переменах властей: и в независимой Литве, и за год советской власти, и сейчас, при немцах, они оставались владельцами «Утерни».

Полные сил и здоровья, они хотели осваивать свою землю. Но в 18-м году в Прибалтику входят по Брестскому договору немцы. Братья решили эвакуироваться в Россию. Почему – это тогда меня не интересовало. Блажей рассказывал, что из волости уехало человек десять. Приехали они под Камышин. Большую часть литовских беженцев направили в русскую деревню, другую, вместе с братьями, – в деревню немцев Поволжья. Немцы их приняли плохо, народ жадный и педантичный. От тех, кто был в русской деревне, узнали, что там живется лучше. Попросились и они к русским, их перевели. Попали в семью, где их встретили очень тепло: детей брали на руки, принесли молока… Так сдружились – не хотелось уезжать. Когда отправились в 21-м году на родину, плакали и литовцы, и русские.

С этого времени Блажей и Стасис полюбили русских и не терпели немцев.

Советский режим они приняли враждебно, хотя «Утерню» у них не успели отобрать.

Когда пришли немцы, братья к ним отнеслись настороженно.

Я тогда их понимал как кулаков, и только сейчас стал видеть, насколько все сложнее в жизни. Это были кулаки, которые не принимали советскую власть, ненавидели немцев и любили русских.

Нам Яроська говорил, что они трудолюбивые, богатые, добрые люди. Так и оказалось. Братья были старые и мудрые, хотели хорошо относится к ближнему, какие-то толстовцы, святые. Они меня любили.