Ленин был в плаще пепельно-серого цвета - ни до, ни после я такого плаща на нем не видел, - в кепке, плотно надвинутой на лоб. Перед выступлением он снял в плащ, и кепку. Я поймал их буквально на лету. Невский не успел даже слова сказать председателю, как один из членов президиума не без злорадства прокричал: "Товарищи! Граждане! Здесь Ленин! Он просит слова". Последнее толпа вряд ли услышала. Все утонуло в неистовых выкриках: "Дать, дать! Изменник! Предатель! Позор! Позор! Дать! Слово ему! Ленин! Ле-нин!" Казалось, вся ненависть, озлобление, обиды этой массы людей в серых шинелях и черных бушлатах - все, порожденное войной и бесправием, сейчас вылилось на Ленина. Нас охватил страх за жизнь Владимира Ильича. Мы готовы были выскочить вперед, заслонить его грудью от разъяренной толпы. Прошло шесть десятилетий, но и теперь мороз проходит по спине, когда вспоминаю те минуты.

Ленин на трибуне. Поднял руку, и толпа несколько успокоилась. Но вдруг раздался чей-то голос: "Это что еще за фигура?" Владимир Ильич спокойно ответил: "Я - Ленин".

"Я - Ленин". Эти два слова и то, как они были произнесены, произвели на толпу не поддающееся описанию гипнотизирующее действие. Настала напряженная тишина. Все взоры снова обратились к трибуне. Владимир Ильич повторил: "Товарищи, я - Ленин". А солдаты и матросы, только что бросавшие в него обидные, злые слова-глыбы, слова-булыжники, смотрели на Ильича словно завороженные. В такой вот жутковатой тишине он начал свою речь.

По времени она длилась недолго - полчаса, не больше. Прошли первые минуты. Слушают. И молчание уже не то: не гробовое, не мертвое. Словно какая-то непонятная, могучая сила укротила, подчинила себе, ввела в разумное русло дикую стихию.

А между тем слова были так необычайно просты, так обыденны, лишены какой-либо красивости. Ильич не выговаривал, не упрекал, но и не льстил толпе, не заманивал ее ловким оборотом речи, не давал отдохнуть шуткой.

Спокойно, доверительно, словно и не было этой бури, будто не окатывали его только что волны озлобления, говорил он о том, кто, почему, в чем обвиняет большевизме, "изменников народного дела, свободы", и чего они хотят на самом деле.

Начал он примерно так:

- Товарищи солдаты и матросы. Тут называли меня и моих товарищей шпионами, нас, большевиков, обвиняют в измене. Но ведь в Россию мы возвращались вместе с представителями партии меньшевиков - по одним и тем же визам, ехали через одни и те же страны, на одних и тех же средствах передвижения. Почему же не слышно столь страшных обвинений в адрес меньшевиков?

Владимир Ильич объяснил, кому это выгодно. Почему большевикам-эмигрантам пришлось выбрать дорогу через Германию. Почему до сих пор социалисты, живущие за границей, не могли попасть в Россию. Правительство империалистической Англии, кровно заинтересованное в братоубийственной бойне, не хочет пропускать тех, кто объявил войну войне, кто требует мира. Правительства всех империалистических стран держали в тюрьмах своих социалистов, выступающих против войны. Петроградский Совет заслушал сообщение о проезде через Германию, никакого порицания не вынес. Совет потребовал от Временного правительства принятия экстренных мер для беспрепятственного пропуска всех эмигрантов в Россию.

Владимир Ильич с предельной ясностью обнажил предательскую, соглашательскую политику меньшевиков, эсеров, враждебную народу и революции политику буржуазных партий. Четко изложил нашу большевистскую программу, рассказал, чего хотят и что предлагают большевики. Толпа еще теснее придвинулась к трибуне. Тысячи глаз были устремлены на говорившего. Все затихло. Все слушало. Крикни кто в эту минуту оскорбительное слово в адрес Ильича - и обидчика наверняка растерзали бы на месте.

Ленин окончил свою речь призывом поддерживать не Временное правительство, а Совет рабочих и солдатских депутатов. Толпа не сразу пришла в себя. Несколько секунд длилось гробовое молчание, нам оно показалось угрожающим. Вдруг что-то раскололось, грохнуло обвалом. Крик, рев, стон вырвались словно из одной глотки, из одной груди и затопили манеж.

Толпа рванулась к трибуне. Миг - и Владимир Ильич в руках неистово ревущей, бушующей массы.

Не передать словами, что я пережил в считанные секунды, пока скорее почувствовал, нежели понял: все в порядке. Как лодка в штормовую погоду - то исчезая, то вновь появляясь на гребне волны, Ленин плыл над головами людей к главному выходу. Толпа неохотно расступалась, и боец моей группы Лямзин, снова работая плечом, как тараном, пробивал нам путь. Мы с трудом "отбили" Ильича. Помогли ему сесть в машину. Лицо его показалось мне несколько смущенным, усталым и... счастливым, каким оно обычно бывает у человека после хорошо проделанной работы. Рядом с Лениным сел Невский. В последнюю минуту я успел подать ему плащ и кепку.

Автомобиль медленно катил, набирая скорость. Солдаты бежали следом, выкрикивая: "Ильич, приезжай еще!", "Ленину - ура!" Вдруг откуда ни возьмись посреди улицы появился матрос - гигант двухметрового роста. Встал, широко расставил ноги, держа в левой руке карабин. Какое-то время он с радостной улыбкой смотрел в ту сторону, где в облаках пыли только что скрылось авто. Тут он заменил какого-то солдата-фронтовика, бросился обнимать его, время от времени повторяя: "Слышал, браток, как Ленин говорил? Слышал, браток?!"

Митинг окончился. Солдаты в манеж не шли. После Ленина им уже не хотелось слушать других ораторов. Перебивая друг друга, они вновь и вновь повторяли слова человека, которому удалось так просто и понятно выразить то, что их волновало, чем они жили.

На митинге в Михайловском манеже с особой полнотой открылся бойцовский характер Ильича - трибуна, пропагандиста. Он, как никто, чувствовал настроение, дух аудитории и, постоянно связанный с нею невидимыми нитями, никогда не пасовал перед непониманием, плохо замаскированной или открытой враждебностью, особенно если она шла от людей обманутых, введенных в заблуждение хитросплетением лжи. В такие минуты Ильич, как это было в Михайловском манеже, не только не терялся, но становился еще более собранным, уверенным, я бы сказал, даже веселым. Никогда не забуду его лица - я стоял у самой трибуны, - озаренного улыбкой, мирной и счастливой. Голос, преисполненный веры, волевого нажима, жесты естественные, правда, обнаженная, бьющая прямо в душу, - все это очаровывало слушателей, крепко, с какой-то гипнотической силой брало в плен. Впечатление чего-то неоспоримого, продуманного, очевидного, ясного, идущего от ленинского слова со временем только усиливалось.

Речи В. И. Ленина всегда были разными по форме - в зависимости от того, перед какой аудиторией он выступал. Впрочем, не могу припомнить двух одинаковых выступлений - даже тогда, когда были почти однородные аудитории. Характерны в этом плане речи Ильича на Путиловском заводе 12 мая 1917 года и несколько позже - на Обуховском, о которых я хочу рассказать подробнее.

На Путиловском заводе

"Выменяли кукушку на ястреба..." У прокатных мастерских. "Селянский министр". "Нас сказками не прокормишь". У старых друзей. Согретый доверием и любовью. Выступление Игната Судакова. "Казалось, что говорит не один Ильич..."

Под натиском рабочего класса ушли в отставку Милюков, Гучков, ненавистные народу министры-капиталисты. В правительственное кресло, наряду с представителями крупной буржуазии, сели социалисты: меньшевики Скобелев, Церетели, эсеры Керенский, Чернов и другие. Сознательных рабочих эта замена не обманула. "Хрен редьки не слаще. Выменяли кукушку на ястреба", - говорили ни. Дескать, вместо одних предателей революции пришли другие.

Борьба за массы еще больше обострилась и усилилась. Решения ЦК партии большевиков и статьи Ленина в "Правде" обязывали всех членов партии, пропагандистов идти на заводы, фабрики, в казармы, разъяснять пароду, что создание коалиционного правительства не меняет положения.

В этой обстановке по инициативе соглашательских партий - меньшевиков и эсеров - на Путиловском заводе был организован митинг. Его по праву можно назвать межрайонным, поскольку здесь были представители многих заводов и войсковых частей.