– Не знаю, как твой Арсентьев… – отрезала Мария. – Может, он блаженный какой. Или на самолете летает. Слушай, мне пописать надо. Я себе, кажется, там застудила все, к черту, из-за твоего старикана. Пошли к тебе.

Девочки поставили на скамейку недопитую бутылку, к которой тотчас же ринулся непонятно откуда взявшийся маленький, остроносый, длиннобородый субъект в фетровой шляпе, похожий на умного гнома, и двинулись вверх по бульвару. С младенчества знакомый каждым деревцем, он показался Варе таким узким, что трудно было вписаться в дорожку. Бульвар кидало как палубу в корабельный шторм, ажурные решетки были похожи на леера, рядом, то смеясь, то сердясь, шла не по сезону одетая невесть откуда взявшаяся девица и поддерживала подпрыгивающую Варю за локоть. Ухажеры потоптались и отстали, прохожие оборачивались и смотрели вслед, уверенные, что подружки дурачатся. Знакомые и незнакомые лица мелькали перед глазами, сливаясь в одну полосу, точно спицы в колесе, к которым привязали разноцветную тряпицу. Сестры свернули на Сретенку, потом в Последний переулок и поднялись по темной лестнице старого дома на последний этаж.

Сходил на нет короткий предзимний день, Москва лежала перед ними: крыши домов, купола церквей, два высотных здания, за ними вокзалы и путепроводы, а все, что дальше, терялось в серой мгле, словно там находилось море. Обе затихли и уставились перед собой.

– Я часто туда смотрю, когда грустно. А еще, знаешь, – потянуло Варю на откровенность, – я люблю ложиться на подоконник и перегибаться на улицу. Мне кажется, сейчас полечу. Вот так. Смотри.

– Ты что, спятила, бабахнутая?!

Мария едва успела схватить сестру за подол и оттащить от окна.

– Ну ты, блин, даешь! Папина дочка.

Она перевела дух и закурила:

– А это твоя комната? Класс! У меня своей нет. Я с братьями живу. Ботанами. – Легкая гримаса исказила ее лицо. – Один стихи пишет да любит всякую дребедень слушать, а у самого рожа в прыщах. А другой вообще в кровать писается.

– Значит, у нас есть еще и братики? – всхлипнула Варя, которую сама идея, что ее родственный круг за несколько часов невообразимо расширился, привела в восторг, и сквозь слезы на лице заиграла блаженная улыбка.

– Стасик и Вася от других пап, – уклончиво ответила Мария, и острый, как у мышки, взгляд маленьких, круглых, черных глаз стал перемещаться по комнате, пока не наткнулся на фотографию военного летчика.

– Это кто такой?

– Сент-Экзюпери.

– А… А это?

– Джон Леннон.

– А этого я, кажется, и сама знаю. Актер какой-то.

– Нет. Поэт. Лорка.

– Ты в них влюбилась, что ль, во всех, целый иконостас повесила?

Варя вспыхнула:

– И ни в кого я не влюбилась.

– Никогда не понимала, как можно сходить с ума по знаменитостям, – отрезала сестра. – У нас в классе тоже все перевлюблялись. А по мне, лучше обычного парня завести.

– Да кто на тебя посмотрит!

– Посмотрят. У-я! Кассетник какой классный. Откуда?

– Мама из Швеции привезла, – с холодным торжеством молвила Варя.

– Везет! А мне хоть бы «Электронику» купили. Дождешься, как же! Я раньше вообще в интернате жила.

– Ужас какой!

– Ничего не ужас, у нас там клевая была компания. А потом меня забрали домой, и через неделю я сбежала обратно. Но меня уже не взяли.

Она вздохнула и так мастерски, одним щелчком выбила из пачки новую сигарету, что Варе тоже захотелось попробовать курить, как вдруг она почувствовала страшную слабость и вцепилась пальцами в косяк.

– Я вообще часто сбегаю, – голос Марии доносился точно из радио на коротких волнах, пробиваясь сквозь помехи не тронутых сережками Вариных ушей. – Достанут все, сяду в автобус или на попутке. А ты чего такая зеленая?

– Мне что-то нехорошо… – прошептала Варя, сползая по стене на пол. Я, наверное, заболеваю гриппом.

– Ерунда, это от водки, с непривычки. Пойди в туалет и блевани. Сразу полегчает.

Варе и половины этих слов хватило, чтобы густо покраснеть, вспотеть и провалиться сквозь землю, но сестра уже тащила ее по закоулкам большой квартиры, путаясь в дверях и отпихивая кусавшего за ноги большого, похожего на окуня полосатого кота.

– Ну и хоромы у вас. Да брысь ты, чертова кукла! Терпеть не могу кошаков. Ну, сестренка, давай! И не стесняйся меня, мы ж не чужие. А теперь водой холодной умойся, и все. Я давно тебе написать хотела, – продолжала неприятно трандычать девочка, когда Варя, пошатываясь, вышла в коридор. – Знаешь, несколько раз пыталась. А только начну, спотыкаюсь. Ну правда. Здравствуй, дорогая Варя! А может, ты и не дорогая, а мымра? Пишет тебе твоя сестра, но ты меня не знаешь. Ерунда какая-то! Да ну, взяла и приехала. Проводнице наврала, что от класса отстала. Думала, не понравишься – уеду. На фиг мне такая сестра. А оказалось ничего. Я даже не ожидала, если честно. Приезжай летом ко мне. У нас там море, коса. Ты была когда-нибудь на косе? Ой, Варька, там такие волны. И янтарь можно собирать. Я бы дружить с тобой по-настоящему не могла – мы обе красивые, – такие пацанки не дружат. Но мальчишкам такие нравятся. У тебя с кем-нибудь было? У меня пока тоже. Целовалась, конечно, ну там кофточку расстегнуть. А по-настоящему нет. Ты когда собираешься? Я тоже не решила. Слушай, а подари мне что-нибудь. Вот это можно? – Мария выхватила из шкафа любимый Варин батник кремового цвета, который та всего два раза успела надеть.

Безо всякого стеснения сестра стянула с головы свитер и футболку, под которой ничего не оказалось, и надела батник, обтянувший ее бочкообразное туловище.

– Маловат, – деликатно произнесла Варя, и в желудке у нее заурчало.

– Растянется, не наше барахло. Эх, мне бы еще шубку как у тебя.

– Шуба у меня только одна, – испугалась Варя.

– Ладно, ладно, я пошутила… Слушай, а у тебя деньги есть?

– Так, немного.

– Дай, а? А то неохота опять с этими проводницами… Я потом вышлю, честно. А теперь быстренько похаваем, перекурим, и мне пора.

Варя на еду смотреть не могла. А Мария опустошила наполовину холодильник и пропала. И было непонятно, была она или только Варе привиделась. Если бы не исчезнувший батник, некормленый кот, запах табака, тяжелая голова и грязная посуда на кухне, можно было б подумать, что никакой сестры у Вари и не было.

– Целовалась, не целовалась, – пробормотала она, подходя к окну. – Чушь какая-то. Как Карлсон, с крыши прилетела. Лучше бабуле ничего не говорить. Иди сюда, Пиночетик, буду тебя кормить.

Но бабушке рассказать пришлось, хотя, конечно, и не все. Старушка любила всякие житейские истории и, если бы Варя утаила такую важную, никогда бы ей этого не простила. Просто не поняла бы ее, поджала губы и стала говорить в нос. Стремительно трезвея, внучка навела на кухне порядок, затем, преодолев отвращение, съела чеснок и, когда в восьмом часу на пороге появилась изящно одетая старенькая женщина маленького роста, в пальто и шляпке с вуалью, старательно занимавшаяся Вариным воспитанием в связи с долговременным отсутствием ее мамы, девочка открыла было рот, чтобы поведать о внезапно объявившейся сестре, но бабушка не дала ей слова молвить.

– Варвара! Только что я встретила в молочном Евгению Львовну…

Евгения Львовна была самой чудовищной сплетницей на всем пешеходном пространстве от Яузского бульвара до Гоголевского, и можно было предположить, что она бабуле наговорила.

– Я ее не видела, – переходя в атаку, отрезала Варя.

– Зато она тебя видела и рассказала, что…

– Я водку пила на бульваре?

– Фу, Варя! Этого она не говорила. Но ты была в обществе… в обществе… – Бабушка защелкала пальцами. – Деточка, подруг надо выбирать из своего круга. Что о тебе подумают?

– А чем она ей не понравилась? Подумаешь, юбка у нее короткая.

– Дело не в длине юбки. Но она одевается не в тон. Что ты такое ела, не пойму.

– Бабушка, папа умер.

– Господи, помилуй. – Старуха перекрестилась. – Шалопай был, но добрый человек. А ты откуда знаешь?