– Как же я тогда… Ну хорошо, рассказывай дальше.

– Ей предложили стать осведомителем.

Рыжий шмыгнул носом, и у Вари вдруг возникло ощущение, что сейчас они начнут играть, как в сумасшедшей Риге играли на раздевание, и если она не хочет проиграть, то говорить надо аккуратно и взвешенно.

– Она отказалась, и теперь ее не хотят выпускать за границу.

– И поэтому она прислала тебя?

Варя вскинула на рыжего разгневанные глаза.

– Сливки скиснут.

– Что?

– Послушай меня, девочка, – сказал рыжий ласково, – если твоя мама везла из-за рубежа что-то не разрешенное по закону, то этим занимается таможня. Выдачей выездных виз – Управление виз и регистраций. Пусть она туда обращается. И если ты не хочешь неприятностей себе и маме, то не надо больше сюда приходить. Ты хорошо меня поняла?

– У меня к вам есть предложение. – Варя говорила невнятно и скоро, боясь, что он не дослушает и уйдет. – Я буду вашим осведомителем, а моей маме разрешат уехать.

Губы у рыжего скривились, и все его подвижное, живое лицо заволновалось.

– Ты, наверное, очень любишь свою маму? – спросил он не сразу.

– Нет, – покачала головой Варя. – То есть да, люблю. Но мне с ней трудно. И бабушке тоже. А главное, трудно ей. Она любит нашу страну, но только там. А здесь ее все раздражает.

Последние слова на рыжего подействовали и в чем-то убедили.

– Вот и нелегалы то же самое говорят, – пробормотал он задумчиво. – А что, по-твоему, гадко быть осведомителем? Порядочный человек на такое не согласится?

– Разные бывают ситуации, – ответила Варя уклончиво.

– А тебе никогда не приходило в голову, что у нас есть достаточно добровольных помощников, которые считают такую работу честью и ничего для себя не просят?

– Я не знаю…

– Конечно, ты просишь не за себя. И все-таки согласись, неприятно, когда люди, желая помочь, начинают с того, что выдвигают условия. Если нам и нужна помощь, то искренняя. Ты меня понимаешь?

– Да.

– И готова нам искренне помогать?

– Нет.

Рыжий удовлетворенно кивнул.

– А что ты вообще умеешь?

– Я знаю английский и испанский, – сказала она, помрачнев.

– Испанский? – удивился он. – А ну-ка, скажи мне, что значит golpe de estado?

– Удар по государству, – произнесла Варя неуверенно.

– Не совсем так, хотя в общем-то верно. – Он пожевал губами. – Ты, наверное, книжки про шпионов любишь?

Варя вспыхнула:

– Никаких книжек про шпионов я не читала, но я… я была, например, на антигосударственном митинге в Риге.

– Ты что же, знаешь и латышский?

– Нет.

– А почему ты решила, что митинг был антигосударственным? Сдается мне, ты большая фантазерка и собираешься морочить мне голову.

– Я знаю дом в Москве, где есть антисоветская литература.

– Где же?

– Я не помню точного адреса.

– Вот видишь.

– Но это здесь, совсем недалеко. Я могу показать. Там живет один художник… У нас еще его племянник в классе учился…

Варя представила Петьку и попыталась сконцентрировать всю свою ненависть к нему и его неизвестному дядьке, позволявшему гадкому мальчишке обманывать, завлекать в мастерскую доверчивых девушек, а может быть, даже бывшему с ним в сговоре, но сильнее ненависти было ощущение того, что она делает что-то ужасное.

– Так как фамилия твоего одноклассника?

– Простите, – сказала Варя, поднимаясь. – Я просто хотела ему отомстить.

– Странный способ для мести ты выбрала, бедняжка, – сказал рыжий сочувственно. – Давай договоримся так: я дам тебе свой телефон, и, если тебе захочется или потребуется опять кому-нибудь отомстить, ты мне позвонишь.

Давешний неприметный человек появился на пороге и провел Варю к выходу. Она выбежала на улицу, выбросила записку с телефоном и скорым шагом пошла мимо большого музея, витрин, на которых стояли одетые манекены, были разложены игрушки, велосипеды и детские коляски. Варю трясло от гнева, возмущения, стыда. Она ненавидела себя в эту минуту еще больше, чем несколько часов назад, и на лице у нее было написано отчаяние.

«Господи, что делать-то?» – Варя лихорадочно заозиралась. Она находилась у большого памятника в начале скатывающегося вниз сквера. Огромные нежилые дома окружали ее. Было пустынно, лишь кое-где в окнах горел свет. Девочка почувствовала запах еды. Он доносился из небольшой ночной пельменной, находившейся на углу улицы и площади. Возле освещенного здания стояло несколько такси.

Варя была так голодна, что взяла двойную порцию со сметаной, она ела, не обращая внимания на таксистов, бросавших на нее любопытные взгляды, на недовольную уборщицу, и привлекла ее только серая кошка, которая, шатаясь, ходила между столиков, мяукала и смотрела на девочку голодными, настороженными глазами. Варя присела на корточки и стала ее кормить. Кошка ела не жадно и не скоро, но медленно, деловито, будто в поедании пельменей заключалась очень важная для животного работа. Она была страшно худой, с отвисшим животом и вытянутыми сосками, и Варя вдруг поняла, что кошка недавно окотилась.

Дождь прекратился, на тусклом московском небе угадывались звезды, взошла луна, чье сияние не в силах были загасить городские огни, и сделалось холодно. Таксисты разъехались. Варя пошла сквозь ночной город, стараясь удерживать направление к вокзалу. Изредка мимо проезжали машины, останавливались и предлагали ее подвезти, но Варя отказывалась и шла очень быстро, чтоб не замерзнуть. Лужицы под ногами покрывались льдом и хрустели. Она миновала Садовое кольцо, глухими темными переулками вдоль трамвайных путей вышла на широкую улицу, повернула направо и добрела до знакомого красивого вокзала.

– Мне очень надо поехать, – говорила Варя, однако голос получался не жалобным, а дерзким.

– Купи билет и поезжай. – Женщины в фирменных пальто смотрели равнодушно и поворачивались спиной.

– Я отстала от класса.

– Ехай на электричках, – посоветовала проводница самого последнего вагона. – Сначала до Шаховской, потом до Ржева и дальше. Дня за два доберешься.

В пустом раскачивающемся вагоне было страшно, прошел наряд милиции, двое сержантов посмотрели на Варю, которая прижалась к окну, и посоветовали ей пройти в первый вагон. Несколько раз ее ссаживали контролеры, она спала в залах ожидания маленьких городов и железнодорожных поселков, ее не будили ни гудки паровозов, ни металлические голоса, объявлявшие прибытие и отправление поездов. От голода ее шатало, щеки полыхали, волосы спутались и стали грязными. Нужны были деньги, а денег не было, и негде было их взять, но однажды на вокзале в последнем русском городе Варя проснулась оттого, что кто-то на нее смотрит.

– Я такие хочу. – Девочка лет четырнадцати показывала на сапожки, которые были на ногах у Вари.

– Где же я такие возьму?

– Где хочешь. – Голос у девочки был злой и странно контрастировал с миленьким кукольным лицом и выразительными карими глазками.

Варя поманила девочку пальцем:

– Хочешь сапожки? Могу продать.

Девочка побежала к матери.

– Сколько ты за них просишь? – Интеллигентная женщина смотрела на нее подозрительно, вертела сапоги, проверяла молнию и пыталась понять, в чем заключен подвох.

– Сорок. В Москве такие стоят сто пятьдесят.

– Ну хорошо, если они тебе, Танечка, правда нравятся…

– Нет, – внезапно сказала Танечка звенящим голосом. – Мы можем дать за них рубль.

– Как рубль? – опешила Варя.

– Рубль, и все.

Варя почувствовала, что еще немного – и она умрет от голода, умрет от вокзала, грязи и бессонницы и тогда никакие сапожки уже не будут ей нужны, а девочка смотрела на Варю с презрением к ее еще не размытому, не стершемуся московскому благополучию.

– Хорошо, – сказала Варя торопливо. – Но у меня есть не только сапожки. Вот смотрите: куртка, джинсы, свитер, водолазка. Это все настоящее, из-за границы. Почти новое. Я прошу за все – сто пятьдесят рублей. И впридачу что-нибудь из твоей одежды.

– Шестьдесят, – проговорила девочка, не сводя с Вари холодных глаз. – А за мою куртку, джинсы и сапоги – с тебя сорок.