Я сел в джип, повернул ключ зажигания - куда? Ехать в столицу на войну был не готов. Искать по телефону Хозяина тоже. Устал, что казалось, и тень моя притомилась и просит сделать паузу между боями.
Когда выкатил на скоростную магистраль, понял: нахожусь близ городка, где проживает отец, мной благополучно забытый. Как он там ладит с женщиной по имени Маша? По-прежнему любовь до гробовой доски? И батя для общего успокоения нервной системы считает считалочку? Не заехать ли к ним, чтобы куснуть кусочек домашнего счастья? Почему бы и нет? Куплю рождественского гуся на местном базарчике и ввалюсь в гости. Даже приговоренный к смерти имеет право на исполнение последнего желания.
... Дальний городок, неустойчиво плавающий в промороженной утренней изморози, был покрыт инеем и казался хрустальным. Жаль, усмехнулся я, что в нем не живут хрустальные душой люди.
Там, где появляемся мы, петляют в никуда расшибленные, ржавые от песка дороги, разрушаются дома в помоечных заржавелых подтеках, текут отравленные, заржавленные нечистотами реки и в свободное небо тянется ржавчина дыма.
"Гранд Чероки" закатил на городские улочки. Деревья на них, припорошенные инеем, святочно подсвечивались, остальной мир находился в состоянии глубокой ипохондрии. Люди жались от холода на автобусных остановках - будни и повседневные заботы висели над ними вместе с парами угарного послепраздничного дыхания. На центральной площади отмечался на пьедестале малорослый вождь мирового пролетариата в кепке, выкрашенный в лживую позолоту. У железнодорожного вокзальчика мелочился базарчик. Я хотел притормозить у его рядов, чтобы приобрести гуся, да вдруг представив себя торгующегося с пьяной теткой за кус мертвого, холодного и скользкого от жира мяса, нажал на акселератор. К черту омерзительную птицу и весь остальной заплесневевший от пошлости мир.
Да здравствует хрустальные деревья, похожие на веру, остатки которой мы ещё храним в наших кровоточащих душах.
Великое братство коммунальников продолжало существовать на полуразрушенной шхуне, угодившей во льды вечной мерзлоты. То есть в доме топили плохо и люди ходили по коридорам и лестницам в пальто и шапках. Из общих кухонь тащился зловонный смрад грошового харча, женского хая и детского рева. Я бы поселил сюда всю кремлевскую рать-блядь с их капризными домочадцами и посмотрел, что из этого бы вышло.
А вышел бы у вас, господа, горелый пирожок с говном, а не елейное житье, это можно к гадалке не ходить.
Я нашел нужную дверь и, постучав, тиснулся в комнатку. И показалось, что ошибся. Комнатенка была чистенькая и пригожая, без лишней мебели, лишь стеллажи со знакомыми мне книгами подтверждали, что путь мой верен.
За небольшим столиком сидела девочка и, болтая ногами в валенках, разрисовывала карандашами лист ватмана. Присмотревшись, узнал девчушку, хотя она и подросла. Это была дочь запивохи Жорки и его жены, пропитанной этиловым спиртом. Девочка была так увлечена творчеством, что не заметила меня. Чтобы её не испугать, отступил к двери и стукнул погромче.
- Кто там? - спросила смешным детским голоском, стараясь подражать взрослым.
- Это я Бурмурляляй, - наговорил тарабарщину, кроя уморительную рожицу.
У девочки были прекрасные, синие глазища, она их расширила от удивления и открыла рот.
- Привет, - сказал я. - Что рисуем?
- Кошку зимой.
- А где кошка? - взглянул на рисунок, где кособочился дом с трубой и пушилась елка с шарами и звездами.
- Она спряталась, - обстоятельно объяснила. - В печи. Ей холодно гулять по улице.
- Умница и кошка, и ты, - покачал головой. - А где дядя Коля и тетя Маша?
- Папа и мама?
- Папа и мама? - не понял.
Девочка прыгнула со стула и затопотала в валенка из комнаты. Я осмотрелся - что-то произошло здесь за долгое мое отсутствие? Судя по чистоте и уюту, женская рука окончательно утвердила свою власть. Что совсем, может, и неплохо.
- Алексей, - входил отец в свитере грубой вязке. - Ты? А я уж думал Юленька...
- Юленька? - переспросил я.
- О, брат, у нас тут такие перемены, - пожал мне руку. - Не приведи, Господи!
- А что такое?
- Погоди, сейчас чайку-с организуем, - крикнул в коридор. - Юленька, иди сюда, тут теплее... - И мне. - Маша в магазине, скоро будет. - Исчез за дверью. - Юленька, порисуй с Алешей...
Ничего не понимал - отец заметно изменился, будто внутренне собравшись; его движения были уверены и четки, от прошлой амебной интеллигентности не осталось и следа. Что же случилось?
В щель приоткрытых дверей, как из раковинки, выглядывала светловолосая девчушка.
- А ты не Бурмурляляй, - хихикнула. - Ты Алеша.
- Сдаюсь, - поднял руки. - Иди, обрисуем белого медведя. Он мороза не боится.
- Да? - несмело подходила.
- Никогда не видела белых мишек, Ю? - взял карандаш.
- Нет.
- Они, как обыкновенные, но только белые, как снежок, - и принялся рисовать у ели зверя, вспомнив школьные уроки живописи. - Вот такие у него лапы с когтями... он ими рыбу ловит... Цап-царап из моря... А пасть у него такая... Во, какие зубы... Клацает ими - клац-клац... Страшный?
- Не-а, - реснички подрагивали, в них путался смех глаз.
- А мне жуть как страшно, - признался. - Я такой трусиша...
- Как зайчиша? - хлопнула в ладоши.
- Ага, - и вспомнил считалку. - "Раз, два, три, четыре пять! Вышел зайчик погулять. Запер домик на замочек И пошел в универмаг Покупать себе платочек, Лампу, зонтик и гамак".
Девочка засмеялась, прыгая на одной ножке; закружилась от удовольствия, повторяя считалку; у неё была великолепная память... доскакала до слова "гамак", остановилась и спросила:
- А что такое га-га-га?..
- Гамак? Это такая сеточка, - принялся объяснять, изображая предмет под медведем. - Его вешают между деревьями... летом... чтобы отдыхать... и даже спать...
- Белым мишкам?
- Ну не только для них.
- И для зайчиков?
- И для людей тоже.
- И для меня?
- И для тебя, Ю, конечно, - ответил. - Сейчас мы кое-кого нарисуем в этой сеточке.
- Меня? - девочка, затаив дыхание, смотрела во все глаза на лист ватмана, на котором проявлялся её образ.
- Но дело у нас происходит летом, - увлекся сам. - Вот солнышко горячее, как блин... Травка зеленеет... Медведь теперь у нас бурый...
