- Найти Шмарко, - сказал я. - И лучше живым.

- Поищем, - последовал неопределенный ответ.

Потом я уснул. Спал без сновидений, чутко, слушая дыхание животины и ветра. Затем на минуту сорвался в душистую сеном бездну, и очнулся от скрипа калитки и снега. В оконцо прорастало утро. Дыша на морозные узоры, я ощутил запах арбузных корок. Такой запах возникает от выпавшего за ночь снежка и предчувствия удачи.

И не ошибся - ранняя прогулка Потемкина по окрестностям дала результат. Меня ждали, но с одним условием - время разговора не больше пяти минут.

- Почему?

- Помирает Шмарко, - получил равнодушный ответ.

- Как это?

- Так, вчерась ж стрельнули, - сказал Потемкин. - И поморозился страшно.

Пришлось торопиться - госпожа удача грозила повернуться крутым бедром. Джип за ночь промерз, не машина - холодильная камеру. Плюхнувшись за руль, почувствовал себя пингвином на льдине.

Но, думаю, находился в более благоприятном состоянии, чем "вор в законе". Что произошло прошлой ночью в деревеньке? Узнаю ли? Зачем врать тому, кто готов предстать перед своим Создателем?

Мы выехали из дремавшей слободки на трассу. Утренний холодный диск солнца, мелькающий в черных деревьях, где ещё путалась ночь, напоминал колесико лимона, которое плавало в стакане чая, оставленного с вечера. Поля и небесная сфера сливались в единое целое, насыщенное свободным дыханием зимы.

Наша поездка была недолга, завернули на проселочную дорогу и пробились к новой деревеньке, тонущей корабликами домиков в снежных заносах.

Я полагался, что молва о бездыханности Шмарко преувеличена. И с этим мнением заступил в неказистый домик, скрипящий от дряхлости. Запах лекарств, крови и боли напомнил мне военный госпиталь в Ханкале.

На высокой койке со стальными набалдашниками лежал вор в законе, трудно узнаваемый из-за муки на лице. Дышал тяжело и порывисто. Сельский коновал наблюдал за пациентом. В углу сидела старушка в платочке и жевала пряник.

- Пять минут, - предупредил дедок-коновал, делая инъекцию умирающему. - Очень плох-с: почки, печень... И поморозился, бедолажный.

- Комара-то тридцать семь попов хоронили, три дня в колокола все звонили... - вдруг прошамкала старушка. - Отходит душа, так налейте нам вина...

Дедок в досаде отмахнулся на нее, а я увидел, как разлепились веки мертвеца, и плавающие во впадинах глазниц протухшие зрачки просветлели.

- Чеченец, - просипел, - ты ещё живой, братан?

- Живой.

- А я уже нет.

- Кто?

- Не знаю, - напряженно дышал. - Может... бобики*... в масках были... Кто-то чужой... Как ниндьзя...

* Бобик - милиционер (жарг.).

- Али-бек?

- Не... мы дружим... дружили...

- А Сурка сдали зачем?

- Джафара... замочили... Зачем?

- На войне как на войне, - ответил. - Как Али-бека найти?

- Он тебя сам... - попытался улыбнуться. - Ты, Чеченец, даже больше труп, чем я.

- Меня подставили с Лаптевым?

- Чуток, - на губах лопнул кровавый волдырь.

- Как это "чуток"? - не понял.

- Это к Хозяину, - сделал движение рукой к тумбочке. - От Шмарко, скажешь, от дубаря*... Сдох, скажи, и ничего не нашел... Чужие, скажи, ходют...

* Дубарь - покойник (жарг.).

Я увидел на тряпичной салфетке листок в клетку из школьной тетрадки, на ней - каракули цифр телефона.

- А кто Хозяин?

- Узнаешь, Чеченец, - на губах лопались кровавые пузыри. За спиной зашаркал дедок. - Может, он тебе и подарит жизнь... Еще раз, как Господь наш... - зрачки покрывались мутной пеленой. - Все, кажись, пиз... ц... - И вздернулся. - Ах, колесико... колесико...

- Мил человек, - услышал дедка. - Дай отойти ему, сердешному.

Взяв листок, поднялся с табурета. Я узнал многое и не узнал ничего. Хотя в руках находилась прочная, похоже, ниточка. У двери оглянулся - дедок тормошился у пациента, впрыскивая очередную инъекцию в надежде обмануть смерть, да её навязчивое присутствие чувствовалось. Показалось, что тень костлявой прочно заняла табурет, на котором только-только сидел я.

Последнее, что заметил: старушка в платочке, слюнявя пряник, беспричинно улыбается себе, как младенец погремушке.

У сарайчика хозяйственный Потемкин рубил дрова. Свежая щепа летела в стороны и вонзалась в снег.

- Помирает, - сообщил последнюю новость.

- Все там будем, - меланхолично заметил дровосек. - Кто прежде, кто позжее. Суета все, - и выудил из кармана предмет, мне знакомый: "колесико" из пяти тысяч долларов. - Вот такая вот история народов СНГ.

Вот о каком колесике припомнил покидающий этот мир. Интересно, о чем буду думать я, вляпавшись в подобное мероприятие?

Однажды моя душа улетала на берег вечности, по которому ходил легонький старичок, напевающий песенку о раскудрявом пареньке...

Когда эта нечаянная встреча случилась? Бог мой!.. Почти год назад, без нескольких дней.

Год назад я, мертвый, лежал под чужим холодным небом, где в прорехах облаков мелькало сырое исламское солнце. И снег был черный от сажи и молодой крови. И была неистребимая боль и мечта отдать жизнь за кусок чистого, утреннего, подмосковного снега.

Я присел у забора, слепил снежный комок и уткнулся лицом в него, словно желая стереть память о прошлом.

Год прошел как один день. И что могу вспомнить хорошего? Ни-че-го. Такое впечатление, что нахожусь на поле битвы и рядом со мной замертво падают те, кого любил, с кем дружил, кто должен жить и жить.

Мы обречены вечно находиться в пограничной зоне между светом и тенью. И не каждый способен сладить со своей тенью. Я почти научился сдерживать Чеченца от радикальных поступков, однако нет никаких гарантий в том, что он и впредь будет терпеть подобный контроль.

Мы с ним заступаем на другой уровень игры; если все происходящее можно так назвать. Уровень этот куда сложнее и опаснее. Такой, что все прошлое покажется детскими потешками.

И неведомо, как себя поведет Чеченец в сверхъестественных условиях, равно как и бывший десантник, всегда помнящий, что он из 104-й героической дивизии и бригады "тарантулов". А тарантул в условиях безысходности способен уничтожить сам себя.

Куда ни кинь, всюду клин. Остается лишь надеяться, что нашей сладкой парочке удача осклабится и мы достойно вырвемся из всех подлых ловушек.