На этой свалке жили люди, если их можно было так назвать. Они были покрыты коростой дерьма и походили на странных и отвратительных животных. У них не было лиц - опухшие, заросшие морды, скалящиеся беспричинными ухмылками. Они строили убежища в мусорных терриконах, жрали рвотные помои и любили сидеть ночью у костров.
Мы их почему-то называли скуралатаями. Не знаю, кто первым придумал это прозвище? Возможно, Сашка Серов или кто другой, это не важно. Мы ненавидели скурлатаев и сражались с ними. Почему ненавидели и дрались - на этот вопрос не могу дать верного ответа. Наверно, когда есть враг, так проще жить и за счет его поражений утверждаться.
Мы вооружались металлическими прутьями, велосипедными цепями, самодельными дубинками с пробитыми насквозь гвоздями и шли военным походом на обитателей свалки.
Поначалу все походило на веселую и дурную игру: скурлатаи, скалясь и матерясь, отбивались палками-"кашкадерками", на концах которых опасно блёкали металические зубья, зачищенные от постоянных тыков в мусорные терриконы.
Потом пролилась первая кровь и шутиха превратилась в кровопролитные побоища.
Тактика наших действий была проста и подла - группой в несколько человек мы окружали скурлатая-одиночку и пытались своим оружие его как следует "обтрепать", пока ему не приходила помощь со стороны подельников.
Естественно, каждый хотел выжить в этой бессмысленной бойне, и поэтому скурлатаи защищались с исступлением и яростью. Частенько в дымном угарном воздухе мелькали перед нашими глазами металлические крюки... До сих пор не понимаю, как удалось избежать смертоубийства на нашей стороне. Ведь довольно было одного удачного замаха и на крюк без вопросов насаживалась бы разлохмаченной капустой чья-нибудь шкодливая головушка. Подозреваю: за коростой нечисти скурлатаи хранили свои души и не могли позволить себе переступить некую запретную невидимую черту.
Рвали одежду и тела, да не убивали. А что же мы, малолетние стервецы? Теперь понимаю - все были нацелены на убийство. Мы хотели переступить черту, неосознанно понимая, что тогда будет проще жить.
Мы тыкали своим страшным оружием визжащие окровавленные лохмотья, исступленно смеялись, потом бежали домой, на ходу бахвалясь своими боевыми подвигами, целовали родителей, ели на ночь полезную перловую кашу, чистили новые коренные зубы маленьких людоедов и ложились спать, чтобы утром пойти в школу и там прилежно учиться.
И вот однажды, когда мы снова веселым тимуровским отрядом направлялись к свалке, то увидели в придорожном кювете скурлатая. Он лежал, накрытый красноармейской рваной и пропитанной черной кровью шинелью. На ней была твердая кольчуга, уложенная из звеньев изумрудных мусорных мух.
Мы остановились - был летний умиротворенный полдень. Где-то там, за перелеском, тарахтели тракторы, в небе расплывался инверсионный след истребительной птички, над репейниками трудолюбиво гудели полногрудные мохнатые шмели...
Мы постояли в растерянности, понимая, что игра закончилась, и у каждого из нас выбор либо переступить черту, либо отступить от нее.
- Ну? - сказал Соловей. - Поглядеть надо... чего там?..
- Тебе надо, ты и гляди, - ответил Сашка. - Этого я помню, мы вчера того... озверели... - и плюнул себе под ноги. - Я больше не играю.
- А вроде живой? Шевелится, - предположил Соловьев, осторожно подступая с палкой к разлагающейся зловонной массе.
- То мухи, - сказал я. - Как кольчужка.
- Не-е, поглядим, что тут... - наш упрямый приятель по прозвищу Соловей, зацепив палкой с гвоздями шинельку, начал её стаскивать...
Я увидел: пухнет от неудовольствия красивая переливающая всеми цветами радуги жужжащая мерзкая тьма... а после увидел: оскал мертвеца, на лицевых костях которого пенилась малиновым вареньем перезревшая и перетухшая на жаре плоть...
От ужаса все разбежались, чтобы потом сделать свой выбор: или идти на свалку уничтожать себе подобных и себя, или остаться с самим собой.
Многие выбрали первый путь более легкий для жизни, доступный и удобный, Сашка Серов - второй. Возможно, поэтому, мы живем, а его уже нет.
И вот нынче обстоятельства складываются таким образом: хочу я ли нет, но должен взглянуть на то, что до сих пор было прикрыто тряпьем моего малодушия и страха.
Как и предполагал, прекрасная Вирджиния с умопомрачительной вихляющей и блядской походкой появилась в нашем запендюханном донельзя городке Ветрово не случайно.
На то была серьезная причина. Думаю, именно в то время зарождался бизнес на чуме*. И её организация решила взять или под контроль, или войти в долю с теми, кто непосредственно начинал занимался этой выгодной коммерцией.
* Чума - кокаин; здесь - наркотик (жарг.).
Тогда все прошлое понятно и складывается в мозаичный и четкий узор. Пока я бредил на яву, мечтая о высокой любви, офицер спецназначения выполнял (выполняла?) задание отчизны на койке во всех мыслимых и немыслимых позах Кама-сутры.
Проклятье! Ведь чувствовал и понимал, что существует другой потаенный мир, где мне нет места, и я вместо того, чтобы туда вторгнуться... Я сбежал... на войну...
Вот она, истинная причина! Лаптев, меня покупающий с потрохами, лишь внятный предлог. На самом деле, ощущая чудовищный обман, совершающий за моей спиной, я не захотел принимать в нем участие. Я решил вырваться из лживых и липких пут, поменять систему координат, разрезать, выражусь красиво, пуповину времени. И что? Ровным счетом ничего. Я, опаленный войной, вернулся туда, откуда и уходил.
Нет, я поменялся - мир же остался прежним, подлым и суетным, напоминающим шевелящуюся мерзкую биологическую тьму на пропитанной кровью солдатской шинели.
Стоило мне предпринять слабую попытку затронуть интересы этого мира, и он начал смрадно колыхаться, точно болото от падения останков ракетного организма, неудачно запущенного с космодрома Плесецк.
Впрочем, на себе беру слишком большую ответственность. Предполагаю, произошли какие-то принципиальные изменения, повлекшие за собой сбой в коммерческой деятельности двух колоссов. То ли не поделили прибыль, то ли кто-то кого-то обидел, то ли просто идет, повторю, борьба за право безраздельно владеть наркорынком.
