Подъезд напоминал вход в пещеру в момент камнепада: из распахнутых окон летели обрезки паркета, плинтусы, рулоны обоев. Все это присыпалось снежком или перетаскивалось в соседний дом с еще ненавешенными рамами. По маячить здесь, у всех на виду - лучше паркетиной по лбу! И Лешка, закрыв голову руками, прыгнул в открытую дверь. За спиной что-то шлепнулось, обдав ветерком и клубами пыли. Но Лешка уже не оглядывался: вниз, под лестницу. Там у него тайник, большой железный ящик с надписью: "Стой! Высокое напряжение!"

Никакого напряжения в ящике, конечно же, нет. Это для других. Лешка даже пломбу навесил - сплющил из кусочка снинца, - отлично действует. А в ящике у него: краска, линейка и кисти. Сюда же вчера он положил груду железных ромбиков, нарезанных из кровельного листа. Лешка выкрасил ромбики в черное, и за ночь они подсохли. Он взял инструменты, сгреб ромбы и пошел на верхний этаж. Там разложил все это на ступенях, обмакнул кисть в банку и вывел на первом:

"I". Всего его ждет 75 номеров. Когда номера будут готовы, он прибьет их к квартирным дверям. В этом, собственно, и состоит его работа: надписи, цифры, череп с костями на трансформаторной будке изобразить или лозунг состряпать.

Не сразу, конечно, его такой работой сподобили. Но раз ухватившись, он за нее мертвой хваткой держался. Потому что по армейским понятиям он человек никчемушний. Кто раньше сантехником был, на штукатура учился, ремеслуху закончил - тем, понятно, и дело нашлось. А у него-то всего ничего: десять классов плюс в институт провалился. И загнали его с такими же горемыками траншеи копать: то теплотрассу прокладывать, то газ подводить. Землеройную машину купить - денег стоит. А их труд - задарма. Да и куда их девать, если ничего другого они делать все равно не умеют. А то, что умеют, никому тут не надобно. И Лешка уж думал, что в жизни отсюда не вылезет. Пока однажды не пришел капитан Шапошников: "Кто умеет транспаранты писать?" - и Лешка первый из траншеи выскочил. Никаких транспарантов он, конечно, отродясь не писал. Карандаш, акварель - но чтобы маслом, да еще по железу?... Однако траншея кое-чему научила. До сих пор ладони от рваных мозолей не зажили. И Лешка ночи не спал, чтобы новую науку освоить. И ничего, получилось. А когда пообвык и со всей этой мазней одной левой справляться начал, и для другого время нашлось. Отыщет картон иль фанеру, забьется в угол потише и что-нибудь такое изобразит. Краски строительные, конечно же, дрянь, да и нужной никогда под рукою нету. Задумаешь город нарисовать, наляпаешь белым дома и сугробы, а до неба дойдет - зеленым малюешь, потому что синяя на складе вся вышла. По Лешка не сетовал. Он и здесь приспособился. Даже так фантазию научился раскручивать, чтобы весь подручный материал в дело шел. Так картину распишет, что было пять красок - и ни одной не останется. Ребята смеялись: мол, если тебе красок вдосталь купить - так ты рисовать не сумеешь. И, наверно, была в их словах доля правды. Потому что лучшую свою картину Лешка всего тремя красками нарисовал. Взбрело как-то девушку изобразить. (Это после того, как Васька из отпуска приехал. Порассказал, какая там его дожидается.) Но девушка получилась странная. Не сказать некрасивая: глаза преогромные, угловатые, синий платок на шее накручен...

но, почему-то жалеть ее хочется. Краски попались холодные:

зеленая, синяя, белая, - а холодом в ком что разбудишь? Но здесь как-то так все сложилось, что тепло от картины исходит. Что зябко, и губы зеленые, а внутри что-то теплится. И когда в глаза ей посмотришь, будто и в тебе оттаевать начинает. Лешка и сам понять не мог, как такой эффект получился.

Ребятам картина понравилась. Васька сделал к ней раму и в клубе повесил. А Генка Жуков "Зимью" назвал.

- Что это за слово такое - "Зимь"? - не понял Лешка. - Имя, что ли?

Но Генка и объсянять не стал. "Зимь" - и все тут.

Однако, все это были, конечно, цветочки, работа и прочее, - а ягодки в конце месяца вызревали, когда денежный вопрос на повестку вставал. Потому что стройбат хоть и не дом отдыха, а житье-бытье и здесь недешево. В бане помылся - плати. Исподнее твое постирали - опять плати. И за амортизацию койки. И что кино тебе крутят. Не говоря уж, столовая, или там сапоги прохудились, или из телогрейки вся вата повылезла. Да и офицерский состав. Не задаром же они тобою командуют? Так что, если труд твой невысоко оценят, еще и должен останешься. Как Адам Ланг поет: "Перед родиной вечно в долгу!" Когда Лешка в траншее копался, хоть и руки в мозолях, и спину не всегда разогнешь, зато обо всей этой ерунде голова не болела. Был бригадир, он и думал. А тут, став человеком свободной профессии, сам, своим умом все раскидывай: и как к начальству подъехать, и как наряд сочинить, и какая липа в этом месяце больше ходу имеет. Казалось бы, чего проще оформить его художником? То есть платить за то, что он делает? Но не тут-то было. Бумажная казуистика по своим законам живет и с реальностью только в одной ей понятных пунктах пересекается. И во всех этих хитросплетениях художник человек как бы лишний. То есть быть-то он должен (как без него обойдешься?) - но на имя его табу наложено. Вот Лешка и сочинял: будто сторожем месяц работал, кирпичи с места на место таскал, машины с раствором приходовал, - а потом по начальству слонялся. Лебезил, пресмыкался, нормировщицу Клавку задабривал - и в итоге себя ж ненавидел.

Но сейчас до конца месяца еще далеко. Седьмое Ноября на носу. И потому можно работать не спеша, в удовольствие. Шлеп, шлеп по черному ромбу. А когда краска чуть схватится - еще и еще. Цифра начинает взбухать, пышной, рельефной делается. Будто и не нарисована вовсе, а из чего-то белого, нежного вылеплена. Поработает так еще часик, а потом в магазин за углом заглянет.

Вчера его разыскала продавщица из этого магазина. Ларисой зовут.

- Ты, - говорит, - здесь художник? А то мне украсить витрину надо. Что-нибудь праздничное написать. Я отблагодарю, не без этого.

Про эту Ларису Лешка давно уже слышал. Что в теле, мол, баба, и нос от солдат не воротит. Что всегда можно трешку занять, а если вдруг приглянешься - и за так бутылочку выставит. Другое, конечно, тоже рассказывали. Даже имена называли: сержантик один из четвертой роты, и на Пашку Дзиворонюка, что штабное начальство возит, пальцем показывали. Но Лешка не очень-то слушал. Тут у всех в этом пунктике мысли заклинило. Вот и решил посмотреть, так сказать, своим глазом примерить.