- Меньше эмоций - больше полюций! - выдул колечко Петька.
- Дай закурить.
- Нету. Последняя.
- Хотя б затянуться.
Петька нехотя дал. Потом спрятал руки под зад, после холодной воды никак не согреются.
- Онанировать надо, - посоветовал Петька. - Или к блядям почаще ходить. Будь я командиром, специально бы день назначил.
Окурок оказался коротким, и Лешка обжег губы.
- Здоровому мужику без бабы нельзя. Это я тебе как врач говорю.
У петькиных ног на полу лежал какой-то сверток, и Лешка бросил туда окурок.
- Во, падлы! - толкнул ногой сверток Петька. - Свои же сожрали!
- Кто свои? - не понял Лешка.
- Крысы крысу! Через трубу в умывальнике хотела вылезти.
Не вышло - по величине застряла. Живьем весь хребет обглодали. Он брезгливо, носком сапога, отвернул край газеты. Лешка не хотел смотреть. Разве через силу, в пол-глаза... - Ведь ее же мясом отравятся. А все потому, что тупые. Ни хрена не смыслят.
Валерка лежал, свернувшись в калач, с пузырьками пота на лбу, и мелко дрожал. Борька отдал ему свое одеяло, но Валерка все равно продолжал дрожать.
- Совет-то подействовал, - заворачивая портянку, прыгал на одной ноге Генка.
А Сундук уже носился по роте, срывал одеяла и матерился, так что стены дрожали:
- Подъем! Мать вашу!... Подъем!
Он забежал в проход, где лежал Валерка, но, столкнувшись с Борькой, одеяла трогать не стал.
- А ты чего тут болтаешься?! - налетел он на Фильку-студента. - Все уж в строю! - и ринулся дальше.
- Да вот, книгу ищу, - как всегда с опозданием начал оправдываться Филька. - В тумбочку положил. Второй том "Карамазовых"... - и видя, что старшина его бросил, пристально посмотрел на Лешку. - Случайно не видел?
- Нет, - отмахнулся Лешка.
- И кому нужно? Ведь второй... С середины читать?...
- И с начала не будут, - поправил бинты на ухе Майкл.
- Так зачем же тогда?
- А так просто.
- До санчасти дойдешь? - подсел Лешка к Валерке.
- Попробую, - клацнул зубами Валерка.
А перед завтраком заявился Женька Желтков. Пуговицы блестят, бляха на ремне самоварным золотом отливает. Грудь колесом, из-под шапки чупрын торчит. Волосы ему разрешали носить длиннее, чем прочим, и Женька этим гордился. И тем, что шапка у него не как у других, не из дерюжки какой-нибудь, а меховая, офицерская. И сапоги не кирзовые - яловые, какие только старшинам и сверхсрочникам выдают. Да и весь он: каждый сустав играет, глаза туда-сюда зыркают - "Ефрейтор Желтков по вашему приказанию явился!", "Так точно, товарищ майор!", "Будет выполнено!" - и каблуками хлоп-хлоп, и так звонко, так счастливо, будто ничего лучшего па свете и нету. Замполит или Батя прямо до слез дуреют, на всю эту женькину браваду глядя. Таких, как Женька, на плакатах рисуют - "Служи по Уставу - завоюешь честь и славу!", - на доску почета вешают, ну и, конечно, при штабе держат.
Меж делом Женька рассказал, что в отпуск его отпускают:
- ...и вот как приеду домой, Нюрку на сеновале пристрою... - и дальше со всеми подробностями.
Только Лешка не слушал. У Желтка все истории про одно и то же. Это его мечта. Образ идеального завтра. Когда вся деревня, задрав подолы, встречать его выбежит. И как все идеальное, хоть и в женькином понимании, несусветная чушь. Никогда и никуда он не вернется. В отпуск, может, и съездит. А чтобы насовсем с армией распрощаться?! Да в деревне, небось, работать надо. А Женьку при одном слове "работа" блевать сразу тянет. Нет, он сверхсрочно останется. Все старшины в части такие. Если можно лихо честь отдавать - и за это благами пользоваться: тряпье со склада выписывать; масло и мясо от пуза жрать; вместе с замполитом в посылках копаться, а потом чужими шариковыми авторучками да сигаретами с фильтром штабное бабье задабривать, чтобы оно себя за ляшки щипать позволяло. А бабье в штабе знатное, не ровень какой-то там Нюрке. Как-никак с офицерством якшаются. Понятное дело, если бы у Женьки совесть была, у других последнее отбирать глядишь, и замучала б. Но как Адам Ланг сказал, этой штукой Желтка не сподобили. Там где ей быть положено - хуй у него вырос. А потому и честью здесь сроду не пахло. Несовместимость безоговорочная.
Но пришел Желток не затем, чтобы про Нюрку рассказывать. Начальство большое из Архангельска прибыло, чуть ли ни сам командир округа. Ну и, как водится, сотня приказов: чтобы в казарме чистоту навели, сапоги чтоб надраили и по части без дела не шлялись. Политзанятия сегодня урежут - так чтоб не опаздывали, и в восемь ноль-ноль на рабочих местах были.
Сразу после завтрака роты согнали в клуб. Замполит взгромоздился на сцену и бегом по Европам:
- ...ударным трудом и высокой сознательностью в братской семье всех советских народов...
Минут в пятнадцать он уложился, и командиры уже к дверям пробираться стали, как Адамчик Ланг поднял руку.
- Что же тебе непонятно? - торопливо складывая бумажки, спросил замполит.
- А про семью и сознательность, товарищ майор. Ленин в пятнадцатом томе что пишет? Что мы не с-под палки, с разумения трудиться должны. Что рабовладение еще вон когда отменили. Не оправдало себя потому что. И нынче другую формацию учредили...
- Ну, верно, ну, верно, - закивал замполит.
- А старшина говорит, что срать он на наше сознанье хотел. Потому как всему голова. Прикажет говно, скажем, жрать - и ни один не отвертится.
- Да при чем же здесь Ленин?
- А неувязочка, товарищ майор. За других не скажу, но я вот, лично, это самое говно через сознательность жрать не стану.
- Ну и примеры у тебя, Ланг!
- Могу покрасивше. У меня вот в военном билете*****, что я - немец, записано. Так я что тут подумал: если снова воина - меня на передовую или опять в тыл загонят?
- В Красной Армии нету различий!
- Это уж слышали, - махнул Ланг. - А потом в казахские степи турнули. А ведь у Ленина в том же пятнадцатом томе: что всяк народ место, язык и культуру - все свое иметь должен.
- Это ошибка была!
- Ошибка? - Адам ребят оглядел. - Ленин, что ли, ошибся?
- У Ленина нету ошибок! - рожа у замполита пятнами, как шкура жирафа, пошла. - Другой!... Другие напутали!
- А кто же исправит?
- Надо будет - исправим! - трахнул кулаком по трибуне майор.
Но Адамчик не сел. И тогда Аубекеров вмешался:
