— Ну, Гарольд… — выговорил адмирал, уносимый потоком.

— Я-то предпочитаю бить уэльсцев. Но они чаще всего сразу же выкидывают белый флаг, так что особо не повеселишься. Понятно, о чем я? Если бы скотты не обитали рядом с моим краем, я бы, наверное, оставил их в покое, но они живут по соседству, поэтому и приходится…

— В самом деле, — вежливо согласился Солово, переходя к мыслям о том, что будет на обед.

— Учтите, меня доконала битва на Флодденском поле.[89] Я так поработал там, что мне больше некуда деться, не оставалось ни одной профессиональной вершины. Поэтому я и могу проводить остаток дней своих в Борго[90] и вымаливать прощение грехов, как уже говорил. Вот почему я здесь. Брр! Флодден! Нет, это была битва, а не удача везунчика Баннокберна… Я рассказывал вам, адмирал, про Флодден?

— По-моему, да, Гарольд; быть может, хотя бы раз…

— Избави нас, Боже! Вот это был видок. Они потеряли своего короля Джеймса IV, двенадцать графов, девятнадцать баронов, три с лишним сотни рыцарей и лордов, архиепископа Сент-Андруса, двух епископов, двух аббатов и провоста[91] Эдинбурга. Ну и… большую часть войска. А мы просто отступили от их шилтронов[92] и поливали… наконец, они просто падали рядами, мертвым на земле не было места. Кстати, о песенках, ха-ха-ха! Что вы думаете о волынках, адмирал?

— Не то, чтобы я позволял этому предмету определять мою жизнь, но…

— А я их ненавижу. Скотты не перестают играть на них — вы это знаете, — и некоторые из Северной Англии тоже, поэтому в своей книге я зову их почетными скоттами. Итак, когда мы, наконец, увязли, — это я про Флодден, — я принялся разыскивать волынщиков, просто чтобы они знали мое мнение о тех звуках, которые они издают. Кроме того, я добыл двух предводителей кланов. Их клейморы[93] украшают комнату, где я храню трофеи и прочие фамильные драгоценности. Я отрезал им уши, только они протухли, и мне пришлось выбросить их.

Адмирал Солово подумал, что заметил проблеск надежды, сулящий избавление от рассказа о кровавом пиршестве.

— Гарольд, вы упомянули свою семью; все ваши тоже были такими воинами и путешественниками, как и вы?

— О да, скитальцы, вояки и крестоносцы — и никакой симпатии к скоттам. Взять, например, Тостига Годвина. Он был варягом[94] и успел оставить Константинополь как раз перед тем, как его взяли крестоносцы в 1204 году. Потом был еще Мрачный Годвин, прозванный «Уэссекской смертью». Он… но о чем говорить, у меня есть огромное родословное дерево, в той комнате, где трофеи. Пойдемте наверх, я все покажу вам; к тому же там и светлее.

«Умасленный и укрощенный» до полной покорности, Солово механически последовал за Годвином по заставленной лестнице. Несмотря на позывы к дремоте, он чувствовал себя беспокойно: нечто смущало его ум, предотвращая благотворное забвение.

Потом, уже на верхней ступени, до него дошло.

— А почему, — спросил он, — в трофейной свет лучше?

— Потому что, — живо ответил Годвин, — Тостиг-варяг кое-что вывез из Константинополя. С тех пор мы храним в семье эту вещь, и я к ней привязался. Я хочу сказать, что она не только ценная, но и удобная. Дело в том, что в нее можно вставить целых семь свечей — толстых таких…

— Мне было весьма жаль услышать о вашем друге Годвине, — проговорил папа Климент VII. — Трагический случай.

— Благодарю вас, ваше святейшество, — сказал Солово. — Стилеты опасная вещь, и если чистить их при свечах, люди всегда на них натыкаются.

— Быть может, он не знал, что пружина была взведена, — покатился со смеху кардинал, которого делала смелым относительно неудачная карьера. Быстрым взглядом папа заставил замолчать его.

— Значит, менора у вас, адмирал, и в полной сохранности?

— Конечно. Годвин последним своим желанием поручил ее моему попечению. Теперь она находится среди моих сбережений, ваше святейшество, а они укрыты в более безопасном тайнике, чем этот зал. Остается лишь водрузить ее на подобающее место.

— Которое… где же оно находится? — спросил Климент с неподдельным любопытством.

— А это я прошу подсказать мне, ваше святейшество.

— Дай наммм… — елейно прошептал черный гибрид угря и человека, небрежно облокотясь на спинку папского трона. — Дай наммм.

Адмирал Солово с большим трудом оторвал взгляд от эмиссара Диббука, которого, как было ясно, никто не видел и не слышал, кроме него самого.

— Прошу прощения, ваше святейшество?

— Я сказал, адмирал, что мои ночные страдания значительно облегчились, когда менора оказалась в нашем распоряжении. Остается лишь прекратить их существование.

— Я не отдохну, пока это не свершится, — Солово изобразил подходящую степень утомления на ревностной службе.

— Нет! — ответил Угорь, с угрожающим видом спускаясь в зал. — Вы отдадите его на-а-амм. — Адмирал отметил, что рот исчадия ада невероятно набит зубами.

— Тогда приступайте к своему делу, верный слуга, — проговорил Климент. — Избавьте меня от снов, и вы получите все обещанное.

Солово расставил ловушку.

— Власть над островом Капри? — спросил он. — Публичное отпущение моих грехов? — Услышав последнее предложение, собравшиеся клирики и советники дружно охнули: слишком уж дорого брал адмирал.

— Капри — это безусловно, — ответил папа нерешительно. — Однако насчет второго следует подумать: может выйти скандал.

Солово был удовлетворен. Власть над островом сибаритов просто приглашала его во Вселенную, исполненную греха.

Угорь, оказавшийся в опасной близости, наклонился к уху Солово с гнусным шепотом:

— Отдай своей волей наммм, и ты получишь всякую книгу и задницу, какую только пожелаешь.

Имея таким образом основания для новых раздумий, адмирал приблизился к двери, вновь отворившейся в неизведанное: на этот раз перед ним оказалась огражденная стенами лужайка, украшенная в соответствии с модой века изрядным количеством цветов и плодовых деревьев, посреди которых восседал не кто иной, как равви Мегиллах.

— Привет, равви, — с непринужденностью бывалого солдата поздоровался Солово, — а что находится за этими высокими стенами, можно спросить?

— Ничего, — ответил другой почтенный старец, выбираясь из своего укрытия в кустах. — Я уже смотрел — бесконечная пустота простирается во все стороны. Мы парим.

— Я знаю вас, — проговорил Солово, решительно взмахивая немедленно оказавшимся в руке стилетом. — Я слыхал, что вы умираете.

Старик улыбнулся.

— Так и есть. Точнее, сейчас я на смертном одре, однако мне предоставлена последняя великая возможность побывать здесь.

— Просто отлично, поскольку ваша жизнь не была отмечена настоящим успехом. Видите ли, я хорошо знаком с вашей карьерой, мастер Макиавелли. Мы даже встречались однажды, совместно представляясь королю Франции среди прочих дипломатов.

— Я не помню вас.

— Это нисколько не удивляет меня, синьор, учитывая бесславный конец вашей миссии и все мои труды, ушедшие на то, чтобы что-то поправить. Ну-ка, что там говорилось в запросе Флорентийской Синьории? «Он продвинул границы бестолковой болтливости к доселе неведомым пределам». Или нечто в подобном духе?

— Несчастья постоянно преследовали меня, — отрезал Макиавелли. — Я человек дела и действий. И именно по этой причине был призван сюда.

— Но что вы должны делать? — поинтересовался равви Мегиллах.

— Не представляю, — признался Макиавелли.

— И я тоже, — заметил Мегиллах.

— А мне чересчур безразлично, чтобы объяснить, — проговорил адмирал. Не пройтись ли нам и насладиться цветами?

Шум, подобный демоническому вздоху, наполнил Вселенную или мысленную конструкцию, в которой они находились, и на компаньонов Солово нашло внезапное просветление.