Сеточка идет провожать меня и заодно обрести два-три килограмма мяса и новые туфельки. Я откровенно, по-пуделиному, радуюсь. Потому что питаю к Сеточке явную слабость.

Конечно, конечно, когда-то ее звали Светочка. Я еще помню то блаженное время. Но потом, когда наступила эпоха ярких, заграничных кульков с ручками и конкретными изображениями: натюрмортами, портретами, пейзажами, ландшафтами и братьями нашими меньшими; когда все женское население подхватило это начинание и стало таскать продукты и покупки исключительно в этих пестрых емкостях, Сеточка продолжала носить в изящной сумочке одну-две авоськи. И где она их брала? В общем, думаю, ясно, почему в отделе как-то сама собой стала с трудом произноситься буква "в" в ее имени, пока не умерла естественной смертью.

Сеточка - единственная из сотрудниц и подруг, посвященная в извилистые и запутанные ходы моей судьбы. И поэтому я торопливо рассказываю ей и об Африке, и о сне Таси Карповны, и о чуде цвета индиго. Надо отдать ей должное, Сеточка не только хороший слушатель, но еще и внимательный. Она с каким-то маниакальным упорством коллекционирует и запоминает все мои рассказы, а потому быстрее, чем я сама вникает в суть дела. В ту часть сути, которая касается цвета индиго.

- Лохматый , говоришь. В джинсах... Первая любовь!

- Это неправда, - слабо сопротивляюсь я, - не было у меня никакой-такой первой любви. Я лишена этого счастья, любить не умею. Кому об этом не знать, как тебе?

- Ой ли, - качает головой Сеточка.

На самом деле, она права. Но самой себе я в этом никогда не признаюсь. Лучше кому-нибудь другому. Было, было дело. Сознаюсь. И осень была с золотыми листьями и ароматным шуршанием в парке, когда граблями сгребают ненужное, бросовое золото, валят в кучи и поджигают с дымом. И воздух, заполненный признаниями, ставший невыносимо сладким от его обожающего взгляда; и все как полагается - ношение на руках, стояние на коленях; и первый поцелуй, неумелый, какой-то лохматый и вкусный, словно хризантема во рту. Ну, и глупости, совершенные обоими.

Потом мы еще встречались, но то, что было предано, пусть и по незнанию, не простило и не отпустило, как болит отрезанная рука к дождю. Бывает...

- И,конечно, нельзя сказать два лишних слова, - негодует Сеточка.

- Лишнее, оно потому и лишнее, что лучше не говорить, философски пожимаю я плечами.

Какой-то прохожий в солидно-дорогом костюме с правильно вшитыми рукавами (вот редкость!) бросает на меня плотоядно-восторженный взгляд. Делает маленький такой шажок в нашу сторону, но я решительно волоку упирающуюся Сеточку прочь. Она замужем, и удачно. А я, я не в настроении.

- Ну и дура, - произносит Сеточка.

Кажется, она уже отчаялась убедить меня совершить две вещи: купить себе наконец пристойную отдельную квартиру со всеми удобствами и выйти замуж. О родить ребенка она и не заикается.

- Даже не дура, - не обижаюсь я. - Скучно.

Это я по поводу поклонника. А что касается квартиры, то как представлю себе жизнь вдали от копыхальских котлет, снов Таси и Миси Карповны и контральто Полины... Нет, это точно не жизнь.

Внутри что-то сильно болит - наверное, тому что внутри все-таки хочется замуж, но я сильнее. И оно там послушно замолкает. Так-то лучше. Замуж хочется за любимого, а любимого нет. Вся в раздумьях, я плотно упираюсь во что-то лбом; достаточно мягкое, чтобы не разбиться, но вполне твердое, чтобы стукнуться. Стоп... Что это мне напоминает?

Я поднимаю вверх страдальческие глаза и наталкиваюсь на взгляд цвета индиго, вернувшийся ко мне из моего неразумного детства; из осени.

- У Вас мускулы, убиться можно, - говорю я требовательно. Хотя что именно я требую, мне самой неизвестно.

- Я придумал, почему Вы не хотите в Африку, - поясняет он, как будто речь идет о его профессии: придумывать причины для отказа тем, кто не хочет в Африку, Америку, Австралию, Азию и прочие места, которые начинаются с буквы А.

- Излагайте, - говорю я, стараясь выгоднее поставить ногу. Ноги у меня классической формы; и хотя мне это не нравится, и я бы охотно поменялась с Надей Ауэрман, мужчины думают иначе. Право, все-таки они как бы другой национальности.

- Для этого мне придется Вас проводить, - говорит чудо цвета индиго, и решительно отбирает у Сеточки еще не слишком тяжелую, но уже достаточно объемистую сеточку.

- Но мне пора, - улавливает она суть происходящего. А сама, за спиной у чуда показывает мне поставленный вверх большой палец. Подумаешь... Я и сама могу так.

Мы доводим Сеточку до дверей конторы. А затем решительно, словно на штурм Берлина, движемся провожать меня домой. Лицо у моего спутника такое решительное, будто под курткой он обернут листовками или знаменем. Он молчит. И я тоже молчу. Молчу, когда он открывет передо мной двери парадного. Молчу, когда мы заходим в лифт. И чудесная легкость наполняет меня понемногу, зато целиком, включая все неисследованные, давно забытые мной самой, полости.

Когда я поворачиваю в замке ключ, дверь растворяется как бы сама собой, и на пороге отрешенно, словно непричастно к этому событию, стоит целовальник Ивана Грозного.

- Ну, наконец-то, - восклицает он, раскрывая дружеские объятия моему спутнику. - Представляйтесь. Я столько ждал этого момента!

Нужно иметь недюжинное самообладание, чтобы не шарахнуться от пухлой Бабы Яги в халате и тюрбане, с ложкой наперевес. Чуду это удается.

- Сергей, - произносит он, совершая колебательные движения рукой Петра Сидоровича.

- Петр Сидорович Пупочкин... еще при Иване Грозном... крайне рад... - говорит тот. - А теперь, дети, я побежал ставить чайник.

Откровенно говоря, я очень признательна Пупочкину за то, что он познакомил меня с чудом. Я осторожно продвигаюсь дальше, стремясь добраться до своей комнаты, но путь мне прегражадют Тася и Мися Карповны. Чудо реагирует молниеносно-правильно: по очереди целует пухлые ручки, крепко намазанные глицерином для поддержания мягкости, и представляется нашим сестричкам.

- Это Африка, - выдает Мися Карповна закодированный образчик своих заключений. - Именно Тасина Африка. Это я тебе говорю, Тонечка, детка, не упусти.

Я бы и рада не упустить, но пока меня никто ни о чем не спрашивает.

Пан Копыхальский приходит от него в восторг и угощает котлетами, салатом и бигосом. Бигос - исконно польское блюдо; и пан Копыхальский является непревзойденным мастером по части его приготовления. Кажется, чудо навек покорено этим шедевром кулинарного искусства, и мои акции резко падают. Судя по блаженной улыбке, порхающей у него на губах, если он и сделает кому-нибудь предложение, то не мне, а усатому последователю Мицкевича. На десерт его ждет очередное завывание Копыхальского, но мой знакомый находит его забавным и даже требует продолжения.

Он принят на ура!

Полина на работе. Это хорошо, потому что никому неизвестно, куда бы привела ее тоска и любвеобильное сердце.

Наконец мы заходим в мою обитель, похожую на берлогу. Нет. Здесь не валяется по углам женское белье, зато слишком много книг и бумаг; ручек и карандашей, чтобы навести мужчину на мысли о женитьбе, домашнем уюте и тихих семейных радостях. Я не без тревоги жду, скажет ли он что-нибудь мне конкретно. Хотя бы об это паршивой Африке, будь она неладна!

- Я всегда мечтал о такой чудной комнате, - наконец произносит Сергей, перебирая пальцами корешки книг. - У меня квартира какая-то выхолощенная и неживая, поэтому будь любезна, постарайся расправиться с ней на свой лад.

Я и не заметила, когда мы перешли на "ты".

И тут энергетически агрессивно звонит телефон. Черт! Я успела позабыть про Матильду, ведь Африка связалась со множеством других ассоциаций... И теперь меня ждет нудный разговор, прервать который физически невозможно. Если достаточно часто вешать трубку, то Матильда просто позвонит на телефонную станцию, чтобы высказать им свое суровое порицание; а всю квартиру доведет трезвоном до головной боли. Страдать ради общества приходится мне, и в сущности, это справедливо, ибо Матильда - моя приятельница, хотя я никак не могу вспомнить, кто всучил мне в свое время этот подарочек. Вспомнила бы... чего уж тут.