Виктория Угрюмова

Африка

Коммунальная квартира - это не жилплощадь, не крыша над головой, а нечто гораздо большее: что-то вроде состояния души. Наша же коммунальная квартира особенна тем, что является коомунальной в полном, исконном смысле этого слова. Мы все здесь живем ВМЕСТЕ. Вместе переносим горе, вместе переживаем радости.

Итак, приготовьтесь. Одним, особенно ранним утром, часов этак в одиннадцать... ну, начало двенадцатого, я выхожу на кухню, где мой ближайший - то есть через стенку - сосед Петр Сидорович мешает длинной ложкой в крохотной кастрюльке. Сейчас он больше всего похож на ведьму классического образца: в немыслимом халате, шлепанцах на босу ногу и шерстяном платке, намотанном на его глянцевитую лысину, как чалма.

Петр Сидорович является обладателем двадцати шести метров жилой площади, двух фикусов в кадках и одной кошки, несомненной любимицы всей нашей квартиры. А еще он носит фамилию Пупочкин. Смеяться нельзя, сдержанно улыбаться - тоже. Петр Сидорович утверждает, блистая стеклами специально одеваемых по такому случаю очков, что первый Пупочкин упоминался еще в связи с Иваном Грозным. И только заклейменный невежда может этого не знать.

- Доброе утро, - произношу я радостно.

- Доброе, Тонечка, доброе. Кстати, кхе-кхе, Вам звонил молодой приятный человек. И по этому поводу я хочу иметь с Вами отдельную беседу.

- Да? - спрашиваю я внимательно.

- Он мне говорит, "здравствуйте, Петр Сидорович. Нельзя ли Тонечку попросить?", а я вынужден как дипломированный болван что-то отвечать, не зная его имени. Это же трагично! Скажите, как его зовут...

- И как Вы их будете отличать, Петр Сидорович? - невинно спрашиваю я.

- Это еще один вопрос, по поводу которого я бы хотел иметь с Вами беседу. Сколько их, в конце концов?

Вопрос поставлен слишком смело. Я давно не проводила переписи населения и теперь застигнута врасплох. Петр Сидорович яростно мешает кашу.

- Хотите кашу? - спрашивает он наконец.

- Нет, спасибо, - холодно отказываюсь я.

- Ну, ну, Тонечка, не дуйтесь на старика. Идите, я Вас поцелую...

Вот уж лет тринадцать, как я пребываю в глубоком убеждении, что первый Пупочкин состоял при Иване Грозном целовальником.

В коридоре надсадно, требовательно и нахально верещит телефон, вторгаясь в нашу маленькую идиллию. Я тороплюсь к нему со всех ног. Потому что такой звонок может производить только активная энергетика моей подруги Матильды. Ее на самом деле зовут Матильда, что бы вы там ни успели подумать по этому поводу. Она пухлая, аппетитная, поджаристая, с изюминкой и горчинкой - вылитая булочка на ножках. Характер у нее соответственный, и в самых обычных своих проявлениях приравнивается специалистами к стихийным бедствиям.

- Ну! - говорю я в трубку.

- Ага, - доносится оттуда. - Слушай, ты в Африку хочешь?

Поскольку это Матильда, то я не удивляюсь.

- У меня денег нет на поездку.

Трубка возмущена, о чем и дает мне знать сопением и дышанием. Дышание (не путать с дыханием) - это особый вид искусства, в котором "никто не сравнится с Матильдой моей". Говорить ничего не нужно, но собеседник представляет себе сразу всю картину.

- Я не спрашиваю тебя, есть ли у тебя деньги на поездку! наконец снисходит она до объяснений. - Я спрашиваю, заметь даже не на языке, относящемся к группе угро-финских, хочешь ли ты в Африку.

Это она так намекает на мою физическую неспособность освоить венгерский и финский языки. Кучи словарей на моем столе пылятся, как обломки Альп после того, как по ним прошествовали слоны Ганнибала.

- Не хочу, - откликаюсь я после довольно долгого раздумья. А чего я в Африке не видела?

- Мотивировка, - требует Матильда.

Разговор заходит в тупик. Дело в том, что на службе меня ценят и любят. Даже прощают опоздания и прогулы, но чтобы они могли любить и ценить меня дальше, нужно иногда напоминать, как я выгляжу и проявлять те достоинства, которые обеспечивают мне безбедно-беззаботное существование. Сегодня как раз такой день - явления меня народу.

- Мне пора, - говорю я. - Вечером обсудим кандидатуру Африки.

- Но чтобы аргументированно, - туманно произносит Матильда, стремительно удаляясь от трубки.

Двигаясь по направлению к нашей ванной, я встречаю пана Копыхальского. И наша ванная, и пан Копыхальский - это нечто особенное. Причем каждое (нечто) в своем роде. Поскольку человек априори является венцом творения (послушайте, Вы никогда не стояли в очереди в туалет?), то о нем в первую голову.

Пан Копыхальский - стопроцентный, чистокровный, чистопородный поляк, шестое или седьмое поколение предков которого живет в Киеве. Что не мешает, однако, сберечь самобытность польского характера, его темперамент, повадки и аристократические манеры. Он невысок ростом, худ, воспламеняется от любого брошенного на него взгляда, поэтичен и усат. Усы у него колючие, а поэзия - и того хуже. Потому что усы можно сбрить, а стихи?..

Наша ванная похожа на поэму сбрендившего гения. Она огромна и необъятна, как загрязненный химическими отходами океан. В ней все течет и все изменяется: отваливается пластами вечно сырая штукатурка, постоянно заклинивает кран горячей воды. Правда, кран с холодной водой тоже вторую неделю находится при последнем издыхании, но это уже стабильная агония, и мы к ней привыкли. Странного вида тряпочки замещают тут все технические новшества последних десятилетей; а желтый, как луна или сыр, кафель... Когда-то он здесь был, это точно.

Сама ванная спорит глубиной с Байкалом, объемами - с озером Чад, а вот возможность поплавать в ней приблизительно такая же, как в мираже, в пустыне Гоби. И все помещение сплошь заставлено тазами и тазиками разных форм и цветов, которые все соседи упоенно ссужают друг другу в период больших стирок или консервации.

- Я творил сегодня ночью, - сообщает мне пан Копыхальский, вытирая мокрую голову огромным ярко-оранжевым полотенцем. - А утром нажарил котлет. Ступайте, паненка, поешьте, а я почитаю Вам свой опус. Это не Мицкевич, но уже и не Тувим.

В скобках нужно отметить, что Тувим олицетворяет собой нижнюю границу его творчества. Я бы отказалась, но это нанесет серьезную травму его ранимой душе. Да и котлеты пану Копыхальскому удаются гораздо лучше, чем все остальное. Вот если бы он открыл кооперативное кафе... Но нет-нет, его бы атаковали мафиози всех рангов. Это как наркотик, один раз съешь, а потом уже никогда не меняешь квартиру, чтобы быть поближе к этому великому кулинару.

Я счастлива тем, что стихотворение оказалось небольшим, и даже сносным.

- Вы приняли это? - спрашивает пан Копыхальский, - В душу? Еще глубже?

- М-м, конечно, - отвечаю я предельно честно. Я глубоко убеждена в том, что желудок лежит глубже, чем душа. - Восхитительно.

Теперь я могу идти на то, что раньше называли службой.

- Выпейте филиджаночку кавы! - кричит мне вслед пан Копыхальский.

Но я всем телом изображаю отрицание: силы нужно беречь, впереди теплая встреча с сотрудниками. А у меня иногда возникает впечатление, что наша фирма не производит ничего, кроме пустых чашек из-под черного кофе, с сахаром или без оного.

- Тонечка! Тося! - доносится из недр нашей коммунальной пещеры. - Добрый день, птичка моя! У Вас еще сохранилась та помада от "Ланкома" карминового цвета? Она мне необходима теперь же, и больше, чем воздух.

Это Полина. Она артистка, контральто, концерты, филармонии, консерватории, букеты, необъятный бюст... Вот-вот, сначала входит бюст, затем уже Полина. Глядя на Руслану Пысанку, она скептически хмыкает. Но до Монсератт Кабалье ей еще далеко, особенно в плане вокала. Но уже близко к Марии Каллас - особенно, в личной жизни. С той только разницей, что бросил ее не миллиардер Онассис, а личность гораздо более скромная, но демонически притягательная. Откровенно говоря, я его ненавижу, за то, что он оставил Полину в ее непереносимом, удушливом, тоскливом одиночестве, потому что теперь мне приходится выслушивать подробнейший отчет об их совместном проживании как минимум три раза в неделю, и каждый раз со всеми подробностями.