– Эй, Тран! Тран! Ты в порядке?

Он перевернулся на другой бок, от солнечного света, и уткнулся лицом в нечто мягкое. Ему хотелось продолжить сновидение. Он знал тысячу причин, чтоб не просыпаться. Забыться помогало только ощущение, что к нему прижимается тело Люка.

– Давай же, вставай. Тебе не следует здесь спать. А то мусорщики подберут.

Тран смутно помнил о пяти сотнях долларов, запрятанных в кроссовку. Он чувствовал пачку через носок, на месте, но не хотел о ней думать. Деньги наводили его на мысль об отце, о полном провале с Джеем, о машине, полной вещей, которая припаркована у пивоварни Джека, об отсутствии крыши над головой. Все это уводило прочь от зыбкой нирваны Люкова члена в заднице.

Он открыл глаза и узрел перед собой Сорена Карутерса – парня, которого немного знал по клубам, кафе и вечеринкам. За ним виднелись белые шпили собора Святого Людовика. Тран, очевидно, заснул на скамейке на Джексон-сквер. Учитывая состояние, в каком он вышел от Джея, еще повезло, что добрался до скамейки.

Он с трудом положил голову на колени Сорену, и тот погладил его тонкой рукой, нежно убрав назад волосы. Было так приятно ощущать доброе прикосновение без сексуальных намерений, что на глазах Трана появились слезы. Он вспомнил поток эмоций, который накануне излил у Джея, съежился, но не стал плакать.

Тран схватился за спинку скамейки, поднялся, закрыл руками лицо, провел пальцами меж волос и бросил на Сорена робкий взгляд.

– Не надо изображать смущение, – сказал Сорен. – Я сам как-то провел здесь три ночи.

– Правда?

Тран не мог представить, чтобы Сорен жил на улице, без зеркал, без мусса, без ароматного шампуня. Сорен казался человеком, для которого роскошь – основа поддержания жизни. Но очевидно, он таил нечто невидное сквозь полированную поверхность. Тран вдруг понял, что практически не знает тихого юношу, никогда и не пытался узнать его. Он так много времени проводил с Люком, что отношения с друзьями либо разваливались, либо отмирали из-за своей поверхностности.

– Правда, – сказал Сорен. – Я живу сам по себе с шестнадцати лет. Моя семья выплачивает мне приличную сумму денег, чтобы я у них не показывался. В прошлом году дед предложил мне четверть миллиона Долларов за то, чтоб я навсегда уехал из Нового Орлеана, но я отказался. У меня есть дела в городе.

«Что за дела?» – хотел спросить Тран, но сдержался.

– А ты что здесь делаешь? Из дома выставили?

– Да, как ты догадался? Сорен закатил глаза:

– Ха, я знаю не меньше двадцати голубых, с которыми произошло то же самое. Все будет хорошо. Если они не уважают твою суть настолько, чтобы выгнать на улицу, то они в любом случае наносили тебе неимоверный вред.

– Мои родители вьетнамцы. Они не понимают, как можно быть голубым.

– Ересь! Люди иной ориентации существуют в любой культуре. Просто некоторые пытаются замести это явление под ковер. Держу пари, что среди вьетнамцев есть геи. Ты сам один из них.

– Я американец.

– Есть гомосексуалисты и во Вьетнаме. Хоть правительство и готово перестрелять их, чтобы замести следы, это не отрицает их существования.

– Не думаю, что правительство Вьетнама ведет какую бы то ни было борьбу с геями, – сказал Тран в надежде положить конец разговору.

Он не мог понять, откуда в Сорене проснулся сокровенный политикан.

– Ладно, хочешь выпить кофе, поговорить?

У Трана от одной этой мысли сжался желудок. Пока ему хватало стимуляторов.

– Что угодно, только не кофе.

– Что же?

Тран задумался и понял, что последний раз ел сандвич с холодным мясом у Джея.

– Чего мне действительно недостает, так это вьетнамской еды.

– Звучит здорово. Пошли.

Сорен поднял Трана со скамейки. Тран возбудился во сне, но длинные полы свободной рубашки скрывали это.

Он не собирался возвращаться в Версаль, где в любом ресторане натолкнешься на знакомых, которые в тот же день передадут родителям, что видели его. Он почти не вспоминал о семье с тех пор, как пришел к Джею. Теперь его чувство к родным начало превращаться в упрямый гнев. Если отец никогда не пожалеет, что выкинул его из дома, если заставит мать и братьев презирать Трана, то они тоже умрут для него.

В Версале живут эмигранты из северного Вьетнама, а там, куда они направлялись, обитает большая община с юга. Они зарулили к тусклому маленькому кафе, размещенному между дешевым мотелем и вытоптанной лужайкой для игры в шары. Рядом с кассой стояла крошечная буддистская рака с тлеющими палочками ладана. Сорен заказал карри, приправленное сладким базиликом и кокосовым молоком. Это южное блюдо, на которое повлияла индейская кухня. Трану оно не нравилось, хотя обычно он не имел ничего против пряных кусочков цыпленка с картошкой, тушенных в насыщенном изумрудном соусе.

Его еда была привычней: ханойский пхобо, огромная чаша с нежным мясом, говяжьим рубцом и эластичными рисовыми макаронами в прозрачном остром бульоне. Блюдо подавалось со свежей зеленью, дольками лимона и огненным красным перцем. Тран удивился, когда увидел его в меню, поскольку обычно такое подают в Ханое – северной столице. Тран решил, что вьетнамцы едят его повсюду.

Это откровение натолкнуло Трана на мысль о том, насколько обособленную жизнь ведет его сообщество. Он вырос, ничего не зная о быте других собратьев, тем более американцев, кроме тех обрывков информации, которые получил в школе. Люди в Версале жили как во вьетнамской деревне средних размеров, вылезали в город только по необходимости, а ели, работали и любили среди себе подобных. И они наказывали своих детей за попытки выйти из их мира.

Они с Сореном говорили о том, каково уходить из дома, как ты остаешься там до последнего, пока не выгонят, как у тебя не возникает желания вернуться до того момента, когда в голове вдруг всплывет какая-нибудь деталь. Кувшин с водой в холодильнике, старый мамин туалетный столик, грозящая обвалом груда вещей в собственном шкафу. Для Трана это был беспорядок в ванной, домашний кавардак, о котором он сразу подумал, когда увидел стерильную уборную Джея. Он вспомнил, как мастурбировал там, вспомнил мешочек с волосами всех цветов и вздрогнул.

Сорен, кажется, понимал широту и глубину эмоций, которую человек испытывает к семье, лишившей его права быть частью себя. К тому времени как убрали тарелки, Тран решил, что между ними возникла тонкая дружественная связь. У него давно не было друга, который не хотел бы переспать с ним или купить у него кислоту. Тран вроде и не встречал белого человека, которого не интересовала бы одна из этих вещей или обе. Во время десерта – крепкого кофе со сгущенкой для Сорена и коктейля из джекфрута с мороженым для Трана – он почувствовал смелость спросить:

– Ты давно видел Люка Рэнсома?

Что-то проскользнуло в серой дымке Сореновых глаз, некая вуаль жалости и осторожности. Тран понятия не имел отчего. Они почти не были знакомы, когда роман был в разгаре, и Сорен принадлежал к тому типу людей, к которым Люк испытывал неприязнь.

– Да. Давно.

Сорен, очевидно, хотел добавить что-то еще, но промолчал.

Тран заерзал на стуле, поиграл с металлической подставкой для салфеток, с бутылочками соуса для рыбы, уксуса и приправы срираха, которая неизменно присутствует в любом вьетнамском ресторане. Сорен что-то знал о Люке. Может, только про положительный анализ на ВИЧ, может, что-то еще. Тран больше не мог сдерживаться:

– Что ты хочешь сказать? Говори.

– Ничего. Просто когда я последний раз видел Люка, он очень переживал из-за тебя.

Тран пожал плечами.

– Если звонить мне в три часа каждую ночь целый месяц, посылать мне любовные излияния на двадцать страниц и грозить убить – значит переживать, то, видимо, ему нелегко пришлось.

Сорен поднял выщипанную бровь.

– Он грозил убить тебя?

– Однажды он собирался похитить меня и изнасиловать. Сказал, что будет неделю держать меня взаперти, трахать без презерватива, вынудит глотать его сперму и кровь. – А еще он сказал, что заставит меня полюбить это дело... но об этом не стоит упоминать. – Затем обещал отпустить, и я смогу зарезать его, если у меня возникнет такое желание, но заявил, что умрет он счастливым, зная, что я тоже заражен.