– Безоружного рубить вольготно, он сдачи не даст. – Барков отвел глаза, дабы не встречаться с бешеным взором казака. – Что потом атаману своему скажешь? Он ведь, поди, давно меня дожидается.
– Мне атаман постольку поскольку… Я токмо перед Доном ответ обязан держать. – Казак был хоть и вспыльчив, но отходчив.
– Ты мне вот что ответь. – По опыту Барков знал: лучший способ успокоить человека – это разговорить его. – Коли Москва вам не по нраву, зачем вы так рвались сюда? Всю землю русскую от Волги до Москвы мертвыми телами устлали.
– Мы сюда за справедливостью шли, чтобы законного царя Петра Федоровича на трон вернуть. Вот с божьим вспоможением и дошли.
– Заметно…
Барков покосился на черный от пожара Кремль, мимо которого они сейчас как раз проезжали, на Никольскую башню, зиявшую дыркой вырванных часов (и кому они только мешали?), на развалины Гостиного двора и на Красную площадь, прежде сплошь застроенную лавками и лавчонками, а ныне представлявшую собой одно большое, слегка присыпанное первым снегом пепелище, где одичавшие псы и раскормленные вороны искали себе поживу.
– Дальше-то как думаете действовать? – спросил Барков. – Пойдете на Санкт-Петербург али нет?
– То не твоего ума дело… – Казак нахмурился. – Но слух есть, что воевать больше не будем. Мира Петербург просит. Там царица-изменница под арест посажена. Новая власть утвердилась. Хоть и не казацкая, но к народным нуждам ревностная… Да ты про это сам, наверное, больше моего знаешь.
На пустынной улице встречь им показалось несколько верховых казаков – наверное, только что из кабака, а иначе откуда бы взяться таким красным мордам. Ведь не зима еще. Самый молодой из компании, ехавший чуть особняком, хищно свесился из седла.
– Эй, станичник! Куда эту шишару дворянскую везешь? Уступи нам на расправу. Душа горит.
– Прочь с дороги! – Провожатый погрозил встречным казакам плетью. – Не про вас сей человече. Он царя Петра Федоровича званый гость.
Слова эти не произвели на подвыпивших казаков должного впечатления, а, похоже, только раззадорили. Съехавшись вместе, они о чем-то горячо заспорили, все время оглядываясь на удаляющуюся парочку.
– С воинским послушанием у вас не очень-то… – сказал Барков, ощущая спиной неприятный холодок, словно за шиворот ему попала горсть снега.
– Послушание бабе прилично, а не казаку, – ответил провожатый. – У немчины Михельсона да горе-вояки Бибикова вон какие послушные рати были, да только где они ныне? Гниют в Яицких степях. А мы, неслухи сиволапые, знай себе по Москве гуляем.
– Атаману Заруцкому тоже по Москве доводилось гулять. Куда только потом, бедолага, подевался…
– Сравнил! То при ворах-самозванцах было, а ныне у нас законный царь Петр Федорович. Его, сказывают, уже и англицкий король признал.
– Это сомнительно… Хотя с Георга Третьего станется, он сумасброд известный.
– Вот и прибыли. – Казак плетью указал на дворец московского генерал-гебернатора Волконского, ныне превращенный в резиденцию мужицкого царя. – Заворачивай во двор. Только глазами своими завидущими по сторонам меньше рыскай. Как бы наши ребятушки от излишнего усердия их тебе не вырвали.
– Не могу в толк взять… Одет я вроде по-вашему. Чикмень казацкий, пояс турецкий, папаха баранья. Конь да сбруя – донские. Почему же всякая пьянь в меня пальцем тычет?
– Рожа у тебя, барин, дюже гладкая. Что бабий зад. Праздная рожа. У подневольного человека такой рожи быть не может. Ты в следующий раз ее дегтем слегка потяни…
Судя по выбитым стеклам в окнах и обильным следам копоти на фасаде, губернаторский дворец тоже подвергался разграблению, но сейчас он представлял собой как бы сборный пункт для добра, свозимого сюда со всей Москвы.
Бобровые и лисьи шубы, правда, слегка перепачканные кровью, грудами лежали прямо на снегу. Из столового фарфора и хрусталя можно было баррикады возводить. В кострах горела причудливая барочная мебель. Лошадей вместо попон покрывали драгоценными шелковыми гобеленами.
В общем, зрелище, достойное варварской кисти. Картина неизвестного художника «Разорение Рима ордами вандалов». Впрочем, имя художника как раз и известно. Даже весьма…
Вокруг дворца были расставлены новенькие армейские пушки, как видно, взятые трофеем в городском арсенале. Конные и пешие посыльные беспрерывно сновали в воротах.
У парадного подъезда приехавшие сдали лошадей под присмотр молодому башкиру, одетому поверх зипуна в богатый женский салоп. Даже этот нехристь не сдержался – мазнул по Баркову недобрым взглядом.
Тут уж и Иван Семенович не стерпел, дал волю своему знаменитому глумословию:
– Что ты на меня косишься, кикимора скуластая? Разве я твоих баранов увел? Али кибитку обгадил? Сестру изнасильничал? Это мой город, понимаешь? Здесь верблюжья колючка не растет! Лучше бы ты в степи своей сидел! Вместе с Салаватом Юлаевым бездарные вирши сочинял!
– Особо не лайся! – предостерег его провожатый. – И имя это не упоминай. Салаватка ныне не в чести. Не пошел с батюшкой на Москву. В родных угодьях остался.
– И правильно сделал, – буркнул Барков уже самому себе. – Внакладе не будет. Потом его именем нефтезавод назовут. И хоккейный клуб высшей лиги.
В дворцовых покоях люда было немного – сюда допускались не все подряд. Провожатый, не прощаясь, завернул обратно, а Баркова встретил бывший коллежский советник Бизяев, обряженный в казацкое платье с чужого плеча, а потому смотревшийся маскарадным персонажем.
– Не ожидал, князюшка, тебя здесь увидеть, – молвил Барков с горькой усмешкой.
– А я тебя, Иван Семенович, тем паче. Сказывали, что ты еще лет семь назад душу богу отдал.
– Не принял бог мою грешную душу. Зато твоя, как видно, дюже сатане приглянулась.
– Стоит ли, Иван Семенович, кровоточащие раны бередить. – Бизяев понизил голос. – Не от хорошей жизни на службу к супостату пошел. Пытаюсь спасти хотя бы то, что божьим промыслом уцелело. Но ведь и ты, надо полагать, какие-то делишки к Пугачеву имеешь?
– Не иначе. Только я не служить к нему прибыл, а переговоры вести.
– От чьего лица, разреши узнать? – сразу подобрался Бизяев.
– От своего собственного… А почему здесь так смердит? Разве отхожих мест мало?
– Мужичье. – Бизяев презрительно скривился. – Хуже малых детей. Нужду норовят справить в китайские вазы и прочие изящные сосуды.
– Значит, к культуре тянутся, – кивнул Барков. – Это утешительно.
– Резок ты, Иван Семенович, стал. И в мнениях предвзят… Не ожидал даже. Прежде ты почтенную публику иным манером потешал… А сейчас поспешим. Он тебя давно ждет. – Местоимение «он» прозвучало со значением, словно речь шла о Господе Боге. – Даже гневаться начал.
– Подзадержались на московских улицах, – пояснил Барков. – Коню ступить негде – везде стервятина человеческая. Хоть бы прибрали.
– Руки не доходят… Да и ничего про Москву пока неизвестно. Разные мнения имеются. Некоторые горячие головы вообще спалить ее предлагают. Врагам для острастки.
– Каким еще врагам?
– Внутренним, вестимо.
– Не спешите. Лет через тридцать пять ее внешние враги спалят. Но уж зато основательно.
– То ли ты умствуешь, то ли ты глумствуешь… Впрочем, вольному воля, – вздохнул Бизяев. – Ты оружие сдал?
– Я его и не брал. Стараюсь не пользоваться. Сам знаешь, мое оружие – перо.
– Тем не менее позволь тебя обыскать. У нас тут что ни день, то покушение. Одни Бруты кругом.
– Сделай милость… Разве мог я прежде предположить, что потомок столбовых дворян будет в моих портках шарить? Сие мне как бархат по сердцу.
– Не юродствуй, прошу тебя. – Со стороны могло показаться, что Бизяев проводит обыск спустя рукава, но на самом деле он действовал осмотрительно и толково, даже стельки сапог заставил вынуть.
– Не забудь ему в ноги поклониться, – сказал Бизяев, когда обыск завершился. – Очень меня этим обяжешь.
«Ему» опять прозвучало со значением.
