Выйдя, Питер зашагал по Маркет-стрит. Наконец-то он был один, и лишь такси мчались по улице, обгоняя его и друг друга, спеша развезти по городу бедняков. Питер задержался у журнального развала, где устало и тупо пробежал глазами по рядам желтых журналов с их напускным всезнайством и устойчивыми тиражами, спортивных журналов (этой новой разновидностью мягкого порно), обычных порножурналов – для избранных и массовых, журналов новостей и бизнес-журналов – специальных и популярных, – и с каждой обложки на него взирала, сияя лучезарными улыбками, застывшая красота, борясь за его доллар, за его внимание и отклик, за его душу. А чего жаждет красота, как не любви? Как корежится и корчится Америка, как вопит она всеми своими глотками, всей аморфной своей безликой массой, в поисках любви. И всюду люди, люди – мчатся, пихая друг друга, толкаясь и продираясь вперед, убивая, лишь бы сделать еще шаг к свету рампы и любви, желая стать признанными гениями, миллиардерами, художниками, кем-то еще, кто постоянно на виду. Люди приравняли любовь к славе, отсюда такая потребность в знаменитостях, большая, чем когда-либо раньше. Неужели никто не понимает, что все эти знаменитости истории уже поперек горла? И все прут и прут новые претенденты, стремящиеся кем-то быть… Что за бредятина, в которую он влип!

Итак, после всего этого бесконечного дня, вцепившегося когтями ему в череп и не отпускавшего, по крайней мере, сейчас забрезжила возможность отыскать Дженис. Может быть, Винни сможет ему помочь. Вечером, очутившись дома, он просмотрел почту и включил наиболее скандальную из местных телепрограмм. Мэр сообщал репортерам о постигшем его разочаровании, так как подозреваемого отпустили, что не мешало ему, однако, полностью доверять прокуратуре. Затем камера переместилась на улицу, где чернокожие подростки смеялись и корчили рожи в объектив, в то время как пожилой негр говорил: «Думаю, они скрывают правду о том, кто это сделал. Может, это какой-то белый – черный на такое не осмелился бы. Им надо было найти кого-то, они и сцапали черного паренька, а потом поняли, что не выходит у них ничего». Потом на экране возник репортер со словами: «Итак, несмотря на множество версий и догадок о мотивах этого трагического для семьи мэра, а также семей Джонетты Генри и Даррила Уитлока события, надежда, что правосудие восторжествует… опять вынуждает нас начинать все сначала».

Правосудие восторжествует, когда сгинут все эти тележурналисты с их мудреными словесами. Вслед за новостями послышалась музыкальная заставка невыносимо глупой передачи, в которой длинноногая красотка, неспешно выбравшись из бассейна, шла, роняя капли, по направлению к камере. Секс стал для него сейчас во главу угла. Он желал его, но без этого антуража. За неимением любящей жены он хотел сейчас того же, что и все мужчины, – красивую, с роскошными формами бабу, которую мог бы трахать весь день напролет. Самоуважение это подрывает, зато приятно, и, конечно, в этой навязчивой идее есть что-то детское, по-мальчишески бредовое. Он сел у секретера в гостиной, вглядываясь в фотографию Дженис. Секс в последнее время вновь обрел для него мистический ореол: он неожиданно начал стремиться к нему с той же неуемной силой, что и в молодости, однако теперь стремление это было сопряжено с мыслями о зрелости и смерти, в нем звучали темные отголоски. Секс больше не был таким простым, как в его пятнадцать лет, когда он уговорил свою подружку в колледже сделать то, чего он так хотел, простым, несмотря на весь страх, мимолетность и неуклюжесть произошедшего. Последующие свидания, а их было много, также казались простыми и радостными, хотя и уводили его все дальше от того, к чему он стремился. К двадцати он переспал с достаточным количеством девушек, чтобы понять, что ни одну из них он не любит.

Три летних месяца перед последним своим годом в колледже он проработал мойщиком посуды в Нантакете. Среди загорелых лиц посетителей в шумном баре у него завязался роман с молодой матерью-разведенкой, по-настоящему желавшей от него лишь одного, чего она и не скрывала. Страсть ее была замешена на ожесточении и исполнена горечи – с ним она хотела забыть, вычеркнуть из памяти десять лет жизни, предшествовавшие их встрече. Понимая это, он постоянно чувствовал свою неуместность, а также фальшь и бессмысленность их страсти. Однажды, когда ее дети с нянькой были на пляже, они отправились в постель. Он все время поглядывал на стоявшие возле кровати часы, ему было интересно, сколько может мужчина так вот трахаться без остановки. По прошествии часа, когда она поняла, чем он занимается, она усмотрела в этом очередное оскорбление, знак того, что обиды возвращаются, и пришла в бешенство. Он порвал с ней и стал проводить почти все время за чтением. И только тогда понял, какой легкой была его жизнь раньше.

В ту же осень он встретил Дженис. Голубые глаза ее внимательно глядели из-под вопросительно поднятых темных бровей, и на него внезапно, как гром, обрушились спокойствие и тишина. Вся его лощеная самоуверенность улетучилась. Ей было девятнадцать, и она ему не доверяла. Он мучился, негодовал, но проявлял настойчивость. Беззащитность его преданности наконец покорила ее, и она снизошла до разговоров с ним. Она училась на стипендию в крупном частном колледже в пригороде. Таким образом, шанс получить прекрасное образование она не унаследовала, а завоевала. Он понял, что обособленность, свойственная ее натуре, еще и укреплялась в ней непрестанными усилиями вырваться из детства, которое иначе могло бы ее уничтожить. О детстве она говорила неохотно, стесняясь своих корней. Однако в желании воссоздать себя и выстроить свою жизнь заново она проявляла решительность, эта девушка, которой в восьмилетнем возрасте собственный отец сломал руку и чьи теперешние соученицы горевали лишь о том, что не могут на рождественские каникулы поехать кататься на лыжах.

Когда Дженис впервые разделась перед ним, доверчивость, с которой она это сделала, вызвала у него робость и чуть ли не благоговение. Она была попросту прекрасна, безукоризненна до невероятности – полные и упругие груди, кожа оливкового оттенка. Она сказала как почти само собой разумеющееся, что не очень-то знает, что надо делать, и такая откровенность удивила и восхитила его. Желание его было бурным, необузданным, никакие воспоминания о прошлых победах не могли сдержать его, усмирить эту чистую, полную благоговения страсть.

Они стали неразлучны, и жизнь приобрела ясность и отчетливость. Только теперь Питер понял, что эта ясность придавала жизни страсть, сама неистовость которой таила в себе роковую обреченность, и, возможно, из-за глупой сентиментальности оставила его теперь с одними лишь воспоминаниями. Теплым весенним вечером они поехали на Шилкил-Ривер, туда, где проходят товарные поезда, и оставили в машине одежду – он прекрасно помнит, как все это было. Как бросились они в грязную темную воду реки, вынырнули и поплыли. Он погрузился в воду, поднялся на поверхность. Она плыла далеко от него, опустив в воду темноволосую голову. «Слышишь?» – прокричал он. Сквозь темные силуэты деревьев рвались звуки – дребезжанье вагонных сцеплений, скрип шпал, скрежет колес по рельсам. Они плыли на эти звуки, и, выбравшись на берег, он кинулся к поезду. Хопперы, цистерны, товарные вагоны с крупными надписями «Железная дорога Рединга», «Объединенный карбид» мчались мимо – вагонов сто, не меньше. Грохот стоял ужасный. Обнаженная тень его подрагивала и колебалась на фоне вагонов. Показалась фигура Дженис с полотенцем в руках. Потом она подбежала к нему. В сплошном грохоте он все-таки слышал, как бьется и трепещет под мокрой кожей ее сердце, и он закричал, тоже громко, перекрывая шум товарного поезда: «Я люблю тебя и клянусь любить тебя вечно!» Она положила ему на плечо мокрую голову и закрыла глаза. «Вечно…» – повторила она.

После колледжа они отправились на месяц в Европу. Они бродили по улицам Ниццы, питаясь купленными здесь же хлебом, фруктами и свежей рыбой. Они плавали в Средиземном море и смеялись вместе с разносчиками на пляже, предлагавшими свой товар на дикой смеси языков. Дженис заметно отдохнула, успокоилась и, как всякий, впервые попавший в Европу, жаждала увидеть все, и как можно больше. Он был только рад доставить ей удовольствие и вскоре превратился во вьючного мула, нагруженного поклажей из карт и путеводителей, железнодорожных билетов, флорентийских картонных масок, французских футболок, итальянской обуви, швейцарского шоколада, открыток и т. д., и т. д. В Венеции, этом городе неяркого мягкого света и еще более мягких линий, они бродили по узким зловонным улочкам, отдыхали на горбатых мостиках, перекинутых через каналы. В сыром номере гостиницы в каком-то закоулке они занимались любовью по-взрослому, то есть не спеша и со вкусом.