– Как же они объясняют его признание, неужели он настолько безумен, что мог оговорить себя сам?

– Они обходят золотые правила психиатрии и игнорируют психиатров старой школы. Этот парень действительно несет бред, но психолог полиции утверждает, что он вменяем. Действовал разумно, безотчетных действий не выявлено. Патологию свою он, можно сказать, себе внушает, но в своих действиях вовсе не руководствуется ею. Я что хочу сказать – он, конечно, ненормален, нормальный человек на убийство не пойдет, но, согласно Эм-Нейтену, то есть говоря терминологически…

С какой горечью она обычно упрекала его именно за эту невнятицу, за эту полную погруженность в себя, говоря, что предмет его истинной страсти вовсе не она, а его работа.

– Ты устал. – Дженис кивнула, закусив губу. – Это видно.

– Знаешь, – продолжал он, желая ее сочувствия и в то же время противясь ему, – если и со свидетелями беседуешь, и полицейские протоколы читаешь, работаешь день-деньской, то, наверное, отдаешь себе отчет в том, что именно произошло. Когда жизнь, разбиваясь вдребезги, сама нарушает свой ход и устои морали, тогда создается ситуация, единственный выход из которой – убийство. Я ведь про что говорю – часто тебе, например, приходилось читать об убийце, чье детство было бы счастливым и, как положено, сменилось полноценной и здоровой зрелостью?

– Ты хочешь сказать, что любовь и самосознание…

– Каким бы оно ни было…

– Каким бы оно ни было, – согласилась Дженис, – по определению, ограничивает агрессивные наклонности личности.

– Именно. Верно. Должны ограничивать. Читая материалы, видишь, откуда что пошло. Ты сама миллион раз рассказывала мне, что наблюдала это у мужчин, избивавших своих жен и детей. Ты и я сталкиваемся с одним и тем же типом поведения, но на разных стадиях.

– Знаю. – Она покачала головой.

– Случаи множатся, повторяясь, пока случайное не превращается в неизбежность, – продолжал он.

– Меня пугают такие люди, – заметила Дженис. Пробормотав, что согласен с ней, он взглянул на часы, чувствуя приближение дневной спешки. Горгульи и нимфы, каменные львы и бараны на фасаде Ратуши радостно таращат глаза в предчувствии свежатины – новых судеб и драм, новой крови.

– У нас громадное количество прекращенных дел. И мы продолжаем терять судей. – Он недоверчиво покачал головой, искренне удивленный продажностью судебной системы, даже по сравнению со всеми известными цифрами коррумпированности наших чиновников. – Ты читала о трех судьях, получавших взятки от Союза кровельщиков? – Он вдруг забеспокоился, что ей его рассуждения скучны, что он утомляет ее, что ей неприятен его тон и подозрение, что беседа их вот-вот опять начнет вертеться вокруг их конфликта. – Ну, хватит о грустном. Зачем ты забрала запас «Орто»?

– Тебе он нужен? – сделала неожиданный выпад Дженис.

– Да. Я чищу им зубы. «Гарвардский медицинский вестник» рекомендует. А ведь от орального секса вроде бы забеременеть нельзя, неправда ли?

– Взяла и взяла, Питер, почему бы и нет? – Он промолчал, и она резко откинулась назад, оттолкнув от себя тарелку. – Это ведь символично. Не притворяйся, что не понимаешь.

– Где ты поселилась?

– Не твое дело.

– Пожалуйста, скажи мне, куда ты переехала, Дженис. Мне надо это знать!

Она покачала головой.

– Мне надо это знать. Необходимо!

– Квартира была нашим продолжением, Питер. Иными словами, найти ее помог мне ты, переехать – тоже ты. Мне нужно было вырваться. – Она обвела взглядом ресторан. – Теперь у меня есть место, где я могу чувствовать себя свободно. Впервые с тех пор, как я себя помню. Жизнь моя переменилась, и я чувствую себя прекрасно. Мне нужен простор, свобода от тебя, Питер. А меня не покидает ощущение, будто ты следуешь за мной, наступая мне на пятки.

Он решил притвориться непонимающим и сказал:

– Так и есть. Вечно я наступал тебе на ноги.

– Вникни в то, что я говорю! – Глаза ее сверкнули. – Я о том, – продолжала она уже спокойно, искренним, проникновенным тоном, все еще надеясь быть услышанной, – что теперь мне необходимо почувствовать себя независимой, совершенно отделиться от тебя.

Он поглядел на улыбавшегося со стены президента. Человек этот вплыл в высшие государственные сферы на волне беззубых военных угроз и поразительного равнодушия к реальности. С годами Питер научился относиться к каждому из последовательно сменявших друг друга президентов не столько с благоговением, сколько с жалостью.

– Еще немного отделишься – и в космос на «шаттле» полетишь.

– Прекрати это, Питер!

Они помолчали немного. Взятая Дженис тарелка с хлопьями так и осталась недоеденной. Он прикончил свой омлет и стал разглядывать посетителей ресторана, прикидывая, намного ли счастливее его собственной их личная жизнь.

– Господи, ты ведешь себя, как последняя стерва, Дженис.

– Вот как ты, значит, заговорил! Ну, я ухожу, привет!

Она встала, чтобы уйти, и подняла с пола сумку.

– Прости меня, Дженис! Пожалуйста!

Она медленно вернулась и села. Повезло. Обычно такие сцены кончались тем, что приходилось ее догонять, после чего долго и запоздало каяться. Но на этот раз Дженис поступила неожиданно. Она забрала в ладони его руку и, вытянув губы, ласково взглянула на него увлажнившимися глазами.

– Трудно тебе приходится, правда?

За все время их разговора это было самое справедливое замечание, как с его, так и с ее стороны.

– Я знаю, что могу показаться кретином… знаю… – Он склонил голову, словно исповедуясь. – Не могу поверить в то, что происходит. То есть что мы зашли настолько далеко… Все брожу вокруг дома…

Взгляд ее стал рассеянным, казалось, она пытается проникнуть в противоречивую и таинственную двойственность вещей и ухватить их суть. Вот точно таким взглядом смотрела она, говоря о самоубийстве матери, произошедшем, когда ей было всего шестнадцать лет.

– Вернись, Дженис. Пожалуйста!

Он тут же пожалел о сказанном.

– Не могу, Питер.

– Знаешь, я ведь люблю тебя. – Вот об этих словах он не жалел. – Я что угодно для тебя сделаю.

– Да. Знаю. Но, строго говоря, сейчас не в этом дело. – Она готова была вот-вот заплакать и обводила глазами зал, пытаясь сморгнуть слезы. – Отпусти меня, Питер.

– Не могу.

– Прошу – только отпусти! – Голос ее стал сердитым.

– Я отпустил.

– Нет, не отпустил. Ты заставил меня вырваться. Если бы ты и вправду меня любил, ты бы дал мне простор, дал бы воздуху. Ты бы меня видел.

– Я ни с кем другим не могу говорить.

– Придется научиться.

Они глядели друг на друга, видя одни лишь потери. И среди прочего потерянного безвозвратно была ее нагота, до боли им любимая. С недавних пор, вспоминая наготу Дженис, он мог представить себе и ее шею, и живот, и застенчивый треугольничек волос на лобке, но из памяти ускользала ее грудь. Воскресить ее в памяти так подробно, как ему хотелось бы, он не мог. И это тревожило его – ведь ее грудь он обожал. Он не мог припомнить в точности ее соски, их величину – как монетка в пол– или в четверть доллара? Такой маленький, но основополагающий факт пропал, недоступен. Было больно сознавать, что визуальный образ Дженис в его воспоминаниях начинает меркнуть, пускай немного, слегка, меркнуть, даже когда она сидит напротив, тыча в кожуру грейпфрута. А идиотские подмены, которыми фонтанировал его мозг во время их беседы, вызывали в нем только презрение и ненависть к самому себе. Вот представить себе, например, Дженис в купальнике, в лифчике или в блузке он мог, а обнаженной – не получалось. Непонятно почему и какой бы глупостью это ни казалось, но грудь жены всегда значила для него очень много. Он помнил то утро – тогда ему было лет двадцать шесть, – когда он вдруг заметил, что грудь Дженис немного поникла – начался неизбежный процесс, когда эти дерзкие и жизнелюбивые округлости обвисают, устремляясь вниз, к земле, – оба соска скрылись из виду, опустившись, наверное, не больше чем на четверть дюйма. Дело было ранним утром, и их спальню заливали косые солнечные лучи. «Что это ты такое увидел?» – спросила она, заметив пристальный взгляд, который он устремил на нее с постели. «Ничего особенного, – ответил он. – Просто мне нравится смотреть, как ты вытираешься». На это она лишь улыбнулась и, подойдя к кровати, поцеловала его пахнущим зубной пастой поцелуем и ласково обозвала врунишкой. Он всегда учитывал ее способность угадывать, когда он лжет. Среди прочего и эта ее особенность заставляла его говорить ей правду.