"В последние годы Империи я был легкомысленным лицеистом. Война все перевернула в лицее, барабанный бой заглушал для меня голос наставников, а таинственный язык книг казался нам бездушной и нудной болтовней. Логарифмы... были в наших глазах лишь ступенями, ведущими к звезде Почетного легиона, которая нам, детям, представлялась самой прекрасной из всех небесных звезд.
Ни одна рассудительная мысль не могла надолго овладеть нашими умами, взбудораженными непрерывным громом пушечной пальбы и гулом колоколов, которые отзванивали Те Деум. Стоило одному из наших братьев, недавно выпущенному из лицея, появиться среди нас в гусарском доломане и с рукой на перевязи, как мы тотчас же стыдились наших книг и швыряли их в лицо учителям. Да и сами учителя без устали читали нам бюллетени Великой армии и наши возгласы "Да здравствует Император!" прерывали толкование текстов Тацита и Платона. Наши наставники походили на герольдов, наши классы - на казармы; наши рекреации напоминали маневры, а экзамены - войсковые смотры. И вот с той поры во мне вспыхнула особенно яркая, поистине необузданная любовь к военной славе... таким жгучим оказался след в наших сердцах, раненных Римским Орлом... Я шел по стопам поколения эпохи Империи" [145].
Эта атмосфера оказывала прямо-таки гипнотическое влияние. Альфред де Виньи не отступил от исторической правды, заставив своего героя, капитана Рено, произнести такой монолог:
"Если бы я вообще мог приглядываться в ту пору к чему бы то ни было! Но глаза мои видели, а уши слышали лишь то, что совершал Император: для меня существовал только голос Императора, жесты Императора, шаги Императора. При его приближении я пьянел, его присутствие меня гипнотизировало. Честь состоять при этом человеке казалась мне превыше всего на свете, и никогда ни один любовник не ощущал обаяния своей возлюбленной с большим пылом и большим изнеможением по сравнению с тем, что каждодневно испытывал я, взирая на своего кумира" [146].
Надо учитывать, что Альфред де Виньи в целом был довольно враждебен к Наполеону, но и к Бурбонам симпатий не питал. Аналогичные характеристики оставили и другие писатели, например, Сент-Бев и Бальзак.
Основные идеи наполеоновской легенды были высказаны официальной пропагандой в эпоху консульства и империи. Позднее на острове Святой Елены они были Наполеоном развиты, еще более обоснованы, дополнены, кое-где уточнены. В конечном итоге они превратились в стереотипы мышления не только многих французов, но и многих европейцев и даже пережили своего создателя.
Хотелось бы в заключение подчеркнуть еще одну мысль. Далеко не всегда наполеоновская пропаганда представляла из себя пустые лозунги, не имевшие никакой связи с действительностью. Если бы это было только так, то эти идеи скоро обесценили себя и их влияние оказалось бы кратковременным. Но этого, как известно, не случилось, потому что бонапартистская пропаганда, в целом соответствовала очень продуманной и гибкой социально-экономической политике, которая действительно отвечала интересам различных слоев населения. Нужно также отметить, что в сравнении с тиранами XX в. Наполеон почти не прибегал к массовому террору, за исключением районов, охваченных гражданской войной, как, например, Вандея. Хотя, разумеется, конституционные положения часто нарушались. В целом, наполеоновская легенда" представляла, как тонко подметил А. Собуль, своеобразное толкование реальных событий, но редко - фальсификацию их, "легенда" приписывала герою мотивы и цели, которых на самом деле у него, возможно, не было [147].
