Захаренко, тем временем, остановился покурить около спорт будки. Она смотрела на него изможденными глазами, и судорожно старалась вспомнить, хоть что-нибудь, предшествующее крикам вороны в разбомбленном здании.
– Шо смотришь, дочка? – спросил Захаренко
– Как вас зовут? – неожиданно прохрипела она.
– Сам прихожу. А тебе на что мое имя?
– Я не знаю, как к вам обращаться…
– На что тебе? – смачно затягиваясь и пытаясь сделать кольца дыма, пробормотал солдат. – Федором Васильевичем зови, если понадоблюсь
– Федор Васильевич, я не знаю кто я, кто вы и где мы находимся. Я не знаю, как здесь оказалась я и куда вы меня ведете, – истошным хрипом раздался ее голос, – я прошу вас, расскажите мне, я ничего не могу вспомнить.
– Слышь, какая умная. Вы все здесь ничего не знаете, а в Чернигове, оказываетесь случайно. Спасу от вас нет. Целыми толпами ломитесь из своей Белоруссии через нашу землю к Киеву, что бы оттуда – в Молдову, где вас цыгане эти не тронут. Что не выезд – то облава. Искать вас уже надоело! – докурив, пробормотал Захаренко. – Ты давай тут, сопли не разводи. Вам уже вера кончилась. Все не помните кто и откуда, а потом нашим моторщикам все докладываете.
– Я правда не знаю, кто я… – растерянно прошумела она, глядя, как Захаренко уже стучится в дверь, где было написано расписание выдачи лыжного оборудования.
– Разрешите войти – прозвучал грозным его бас. – Ребят, я тут вам еще одну привез.
– Да е-мое, каждый вечер Васильевич! – откинувшись на стуле и перемешивая чай, раздался голос Стопко. Он выглядел словно переросший от стероидов подросток с детским лицом. Из-за двери показалась еще одна мужская фигура, больше подобная на стереотипного солдата. Форма ему явно шла, и, возможно поэтому, он единственный не снимал ее в этой душной комнатушке, заваленной проводами, датчиками и маленькими экранами. Этой фигурой был Мартюк. Он, также как и Стопко, перемешивал ложкой сахар в огромной чашке. Ей показалось странным, что здесь, где, судя по всему, шла война, у солдата была обычная чашка с рисунком коровы из детского мультика. Мартюк прошелся вдоль стоящего посреди будки стола, и остановился в дверях, внимательно рассматривая новую посетительницу.
– Как тебя зовут, лупоглазая? – спросил он.
– Говорит, что не знает, – перебивая ее, сказал Захаренко.
– Ага. Не знает! – раздался звук с другого конца комнаты, сменяющий посербывание.
– Так в том то и дело, Стопко, говорит, что не знает!
– Не по правилам разговариваете, господин Захаренко! – вальяжно и надменно произнесло третье лицо, не замеченное ни ей, ни самим адресатом. В самом углу сидел Сибитов, раскачиваясь на стуле и перебирая в руках кубик Рубика, на котором отсутствовало половина цветных фрагментов. Он выглядел намного старше своих соседей по будке, но что-то детское и отталкивающее было в его взгляде, наклоне головы, позе, да и в принципе в нем. Он поднялся со стула, задержав его рукой от падения, и двинулся в ее сторону.
– С какой ты области? – спросил Сибитов, осматривая ее с ног до головы.
– Я не знаю, не знаю, не знаю. Я не знаю, кто вы, я не знаю кто я, я не знаю где мы… Я ничего не знаю, – забилась она в истерике
– Ну брось, брось… посидишь, немного поразговариваешь с нами – и вспомнишь! Вы все вспоминаете, да Стопко? – обратился он к уже успевшему подойти обратно к столу солдату.
– Вспомнит. Захаренко, ты что еще хотел?
– Нет. Я пойду ребят, – переваливаясь на другую ногу, ответил тот. Наверное, в роду Захаренко были люди с невероятной способностью – одновременно смотреть вперед и назад. Так ловко Захаренко умел переворачиваться в обратное направления. Он открыл дверь, и, буквально, через секунду раздался громкий хлопок, окативший потоком холодного воздуха.
Она стояла на пороге маленькой темной комнатушки, пропитанной мужским перегаром и теплым излучением от работающих приборов. В таком помещении, больше похожем на баню, чем на стратегический центр воюющего поселения, еще более смешным был внешний вид Мартюка. Именно он и обратился к ней первым, после ухода Захаренко.
– Фамилия, имя, отчество?
– Я не знаю…
– Дата и год рождения?
– Я не знаю…
– Страна и адрес проживания?
– Я не знаю…
– Цель прибытия в Черниговском военном округ?
– Я не зна…
– Да все ты знаешь! Хватит дуру валять! – не выдержав, прикрикнул Сибитов. – Каждый божий вечер к нам приходит по пять, десять, двадцать таких, которые ничего не знают! Если бы было можно, так вашу границу давно б с землей сравняли, а вас всех – к нам в цеха, чтобы хоть немного поработали, а не поныли…
– Я действительно ничего не знаю…
– Так, ясно. Сегодня значит, ничего не знаешь, а, если ночь посидишь в карцере – на завтра знать будешь?
– Я не знаю…
– От, дурная баба! – не отрываясь от монитора радара, сказал Стопко.
– Так а я ж, про что! добавил Сибитов. – Давай поступим так: сейчас мы тебя в карцер, сидишь ночь – вспоминаешь – депортируем к своим, сами там пекитесь в своей Беларуси. Не вспоминаешь – к нашим – там тебе сразу память вернут. Идет?
– Я не знаю…
– Мартюк!
– Эй…
– Вызывай обратно Захаренко, пусть тот ее в ночник определит.
5
В двухстах метрах от будки моторщиков, в общажной комнате Остапенко, стоял на коленях и по-детски плакал Захаренко, сжимая в руках письмо из родного Донецка. Это когда то в 2016 были интернет, скайп и мобильные телефоны. За пять лет непонятной войны неизвестные противники и известные союзники вычеркнули эти понятия из жизни людей. Электричества часто не было, зарядки на последних моделях телефонов вскоре сели, в ноутбуках и планшетах перегорели блоки питания, а все сети и вовсе перестали существовать. Человек забыл о существовании некогда всемирной паутины, и вернулся, к точному и вневременному письму. Письма, как и 70 лет назад, начали объединять людей на расстоянии, сокращая их пути до несколько недель, пока не придет новая почта. Одно из таких писем, сейчас и держал в руке семьянин, отец троих детей Федор Васильевич Захаренко.
– Не убивайся ты так, ты им не могу помочь – бормотал, бродя по комнате Остапенко. Он привык уже видеть слезы взрослых мужиков, но никак не мог выработать в себе стойкую реакцию на них. Даже было где-то стыдно перед ними, ведь он успел уберечь своих, а они – нет. Ведь он получал письма с ненавистными фразами в свой адрес, а они – со словами утешения от оставшихся в живых родственников. Так было и сейчас. Захаренко получил письмо от своего старшего брата Петра Васильевича, оставшегося в Донецке. Тот писал, что дети Федора попали под очередной обстрел, а жена Надежда – погибла от бомбы, закинутой кем-то в жилой дом. Все трое ребятишек – 15-летняя Аня, 13-летний Антон и 5-летняя София, были убиты с разницей в несколько минут. Рота старшего пыталась защитить город, но, непонятно кто, как и все непонятное в этой войне, сумел прорваться в осажденное поселение, и расстрелять часть мирных жителей. Кроме Анечки, Антошки и Софийки погибло еще 38 человек, ставших живым и непреднамеренным щитом родного Донецка. Надежда видела смерть своих детей. Она без толку слонялась по пахнувшему порохом городу и искала смерть. Так уж вышло, что смерть нашла ее первой. Придя в дом к своей, умершей еще до войны, свекрови, Надежда осталась там, и, спустя, несколько часов, приняла бомбежный обстрел. Все дома опаленного Донецка остались без крыш, с одними стенами, а дом четы Захаренко был стерт с лица Земли. Вместо него появился огромный котлован, где ни мебели, ни тел не осталось.
– Уйди, – не поднимая глаз, простонал Захаренко.
Остапенко понимал, что сейчас не лучшее время для разъяснения понятия субординация. Он взял старый бушлат и вышел на улицу.
Спустя пару минут, в его комнату постучали. Захаренко, застывший на коленях в тупом исступленье, не слышал стука, как и не видел того, что к ними зашел Мартюк.
– Захаренко!
