Андрей ещё раз с усмешкой взглянул на амбарный замок. В самом деле, приедь он к тётушке года три назад, то первым делом обшарил бы кухню: у старых одиноких тётушек там почти всегда хранилось фамильное столовое серебро. Однако сейчас, несмотря на физическое недомогание, он приехал сюда иным. Ему хотелось побороть своё прошлое, сделать его не таким режущим сердце, утихомирить боль, рвущуюся фонтаном из скопища грехов, тупиковых ситуаций, озлобленности против мира и ненависти к человеку вообще. Забыться на время с помощью лекарства лживого, ненастоящего, лишь приглушающего боль, он умел. Но не было в этом умении и капли того, что ведёт к исцелению. Когда у человека что-то очень сильно болит, у него есть два пути – унять эту боль с помощью наркотиков и думать, что исцелён; или найти толкового врача и действительно исцелиться, даже если для этого потребуется лечь на хирургический стол под скальпель. Однако память о прошлом была ещё слишком свежа и не отпускала его, и ненависть к людям тоже не отпускала. Андрей понимал, что для исцеления от этой ненависти потребуется время, много времени, ни одна запущенная болезнь не лечится быстро. Это только в сказках бывает, когда, прыгнув сначала в кипящее молоко, а затем в ледяную воду, человек исцелялся до обновления своего существа. В реальности было иначе. Исцеление – путь долгий, и Волков, несмотря на свою наполовину звериную кровь, понимал это Человеческим естеством, понимал ясно и был готов действовать. Мало-помалу, по капельке… что-то будет меняться, меняться будет он сам. И это несмотря на то, что он дошёл до последней черты, за которой уже была видна смерть. Диагноз?! Что ж, Волков выживет, несмотря ни на что, выживет, потому что он так устроен!
Сейчас у него было странное чувство, будто бы он куда-то очень быстро бежал, бежал, убегал от кого-то, от самого себя, останавливался лишь за тем, чтобы оглядеться и зализать свои раны, и снова бежал, бежал, бежал… и вот уже финишная черта появилась. И он остановился и понял, что за чертой – погибель. А что такое смерть, он не знал, он видел её, чувствовал шкурой волка, сам не раз погибал, но не понимал смысла смерти как явления жизни, а ведь это было явление, сравнимое разве что с рождением человека, быть может, ещё более глубокое – не понимал этого, а потому боялся. Ужасно не хотелось влететь туда на полных скоростях. Хотелось несколько последних шагов пройти, подумать, посмотреть по сторонам, если хватит мужества и опыта – оглянуться назад, осмыслить, наконец, просто отдышаться и отдохнуть, как перед дальней и неизведанной дорогой. И больше уже не наматывать штрафных кругов, хватит! Хотя он свой счёт ещё не оплатил, довольно бояться! Нужно пробовать жить… жить! Жить! Жить!
Когда тётушка пришла из магазина, Андрей смотрел телевизор. Шёл какой-то очередной карнавальный сериал о любовных переживаниях людей с другим цветом кожи, но Андрей тупо смотрел в экран старенькой «Чайки» и думал о своём.
– Я вот тут по дороге что обмозговала, – начала она с порога. – Если тебя разыскивает милиция, то как же ты устроишься на работу? Тебе же нужно прописываться, а сейчас в мире-то вон что творится! Сведения обо всех, кто приезжает в город из других краёв, тщательно проверяются. Как ты будешь? Прятать тебя мы не можем.
– Не волнуйтесь, – спокойно ответил Андрей. – Сейчас не те времена, когда милиция одного российского города суетилась бы ради милиции другого. Я это знаю хорошо. На втором курсе юрфака ещё до отчисления проходил практику в уголовном розыске одного из районных отделов. Кроме того, моя статья смехотворна. Нашли несколько столовых ложек маковой соломки. Я её заваривал и пил как чай, чтобы печень сильно не болела. Работал я тогда в кузнице на Печатной. Работа тяжёлая, нагрузка на печень большая. Преступлений я никаких не совершал. Поэтому и считаю, что судить меня собирались не по справедливости. Перед Богом я сам отвечу, но не перед людьми. – Он тяжело вздохнул. – Вы не волнуйтесь. Обузой для вас не стану. Немного поправлюсь и уйду на квартиру.
– Да не в этом дело, – печально произнесла Надежда Николаевна. – Просто я тебе кое-что не сказала… Максим-то наш не просто пьёт, а уже загибается от пьянки. Намедни чуть руки на себя не наложил, Бог отвёл. Алкоголик он уже давно. С самой работы следователем в Автозаводском уже алкоголиком был, каждый день выпивал по бутылке водки, потом на конфискат перешёл. Так и покатился. Мать его поэтому на дачу увезла. Горе у нас. Это уже не первый год. Бьёмся с ним, бьёмся, а все без толку. Наказывает судьба за что-то весь наш род Волковых. Мама-то у нас была верующая, а вот мы, то есть дети, в том числе и твой отец, нет. Безбожники мы были, – заключила она.
– Тогда все были безбожниками.
– Не все! – воскликнула горячо тётя. – Не все… У нас другое. Когда твой отец был ещё совсем маленьким, лет пять ему было, мы всей семьёй голодали, война была. И вот он однажды прибежал домой после футбола в истерике, начал кричать, что он есть хочет. Мама попыталась его успокоить, мол, потерпи, сынок, Господь терпел и нам велел. А он схватил своими худенькими ручонками икону мамину Спасителя и шлепнул её об пол. «Что ж, – кричит, – твой боженька допускает, чтобы мы голодали?!». Мама в слёзы, конечно. Отругала, отшлёпала его, а он после этого случая как будто на Бога злобу затаил… как волчонок стал, ей Богу! Да и не только он, – спохватилась тетя. – Верка, та тоже богохульничала. Да и я, – она опустила глаза. – Чего уж греха таить.
– И вы считаете, что поэтому Максим пьёт? – простодушно спросил Андрей.
– Да я и сама не знаю, почему он пьёт. Почему пьют, колются? Вот ты мне скажи, почему?
– Я могу сказать только за себя, и только почему начал колоться. Это был протест против лицемерия взрослых, против пошлости толпы… не знаю, ещё против чего… много против и мало «за»… Злость не выветренная, неосознанная, тупая в душе сидела. Может быть, вы и правы насчёт веры в Бога, – задумчиво проговорил Андрей. – Может быть, не было её с самого детства, не было веры ни во что, кроме самого себя, любимого и сильного. Так нас папа воспитывал. Верить только в себя! Волковы никогда! Ну и всё в таком духе… Поганом духе, – тихо прибавил он. – Да, кстати, – решил перевести разговор Андрей в другое русло. – Я хотел спросить, что за художник такой своеобразный изобразил вас на этом полотне?
– Ах, это? – улыбнулась тетушка. – Это ж рисовал твой папа, когда из морских походов к нам отдохнуть приезжал. Тебя ещё и в помине не было.
– Мой отец? – воскликнул Андрей и расхохотался. Тётушка боязливо покосилась на племянника. – Вот уж не знал, что мой отец мог держать в руках кисть… и даже рисовал немного?!
– Да, Андрей, ты мало что об отце знаешь. Как и обо всей нашей родне тоже. У нас по мужской линии у всех Волковых тяга к искусству. Особенно к живописи. Так что не только безбожниками все мы были, но и в душе что-то теплилось… Ну да ладно, что, чай, об этом вспоминать? Что было, того уж не вернёшь. Захотелось отцу твоему морской романтики, и подался он сначала на Дальний Восток, потом в Калининград. Там женился, всю жизнь прожил, а что теперь? На родину его тянет с этой «неметчины». Сам мне писал недавно, что уж невмоготу ему там. Только мать после инсульта оправится ли? Не знаю… Ну всё, хватит. Пойдём на кухню. Я поесть купила. Ты, чай, проголодался с дороги.
Андрей оттёр полотенцем выступивший на лбу холодный пот. На него снова накатила болезненная волна ломки. Обыкновенно абстиненция обострялась к ночи. И в первые трое суток после последнего укола особенно не давала покоя. Это была постоянная ноющая боль, похожая на зубную, только во всём теле. Она мучила, изводила, заставляла думать только о ней, точнее, о том, как от неё избавиться… мысли приходили чудовищные… Ломка затуманивала мозги и толкала на преступления. Исследователь душ человеческих, известный писатель, задавался вопросом, что идёт впереди – болезнь или преступление? У наркомана болезнь всегда шла впереди, она была чёрным знаменем любого бунта против совести, именно она ломала все границы внутреннего закона и размывала понятия так, что грех уже не казался грехом, а только избавлением от боли.
