И там, в Харькове, чуть не случилась со мною пять беда, – вспоминал он у затухающего костра. – Готовился я поднять шесть пассажиров. Никто еще такого не мог… И я не смог. Ветрило поднялся, жуть! Но ведь все готово, а газ сколько стоит, знаете? А билеты за показ проданы, что, возвращать гроши?.. Решил лететь один, где наше не пропадало!.. С полянки отрывался. Ветер полого понес бы, и, чтобы не задеть за дерева, я, как только отпустил концы, обрезал много мешочков с балластным песком. Не успел и глазом моргнуть, как смотрю – на высотомере две тыщи пятьсот метров. И вроде повис шар. Лечу. Спускаться не думаю. Ан сильно мерзнуть начинаю, и дышать трудно. Никогда

так не было и когда поднимался, а тут нате, дрожу весь, коченею в легкой поддевке и, как рыба, ртом воздух хватаю. Посмотрел на барометр, и осенило: ведь стрелка уперлась в край, больше показывать не может, не согнуться же ей! Я за клапан. Да переборщил, наверно. Столько газу выпустил, что вдруг тряхнуло меня ветром, оболочка сплющилась и в мгновение ока разорвалась сразу больше чем наполовину… Тут уж мне жарко стало. Упал я на дно корзинки и молюсь: «Пронеси, боже!..»

Лаврентьев хитро прищурился, оглядел напряженные лица крестьян в отсветах раскаленной соломы и тихо сказал:

Когда я строил шар, то верхнюю часть сделал двойной, попрочнее. Студенты подсказали, нахлебники мои. Так вот, открыл я глаза и вижу, что все вдрызг, кружатся обрывки материи, а верхняя часть… цела! Не треснула там, где два слоя материи я положил. И надута эта половина купола встречным воздухом. Даже обрывки низа в нее подсосало. Значит, тормоз есть. Тут я встал – и, откуда силы взялись, весь балласт из корзины прочь. Бутылки с питьем – прочь! Все, что было в корзине, выбросил, даже приборы железные поотрывал – и за бортину. Смотрю, верхушка расправилась пошире и держит полегче корзину на шпагате сетки. Тут уж земля близехонько. Сейчас корзина шмякнется, и я с ней. Прыгнул я на сетку, вцепился что было сил и зажмурился. Здорово хрястнуло! В глазах темь. А когда просветлело чуть-чуть, слышу голоса. Думаю, не в рай ли попал и голоса это не ангельские ли? Ищу дырку, как бы вылезти на свет божий да взглянуть на их лики… Гляжу, вокруг обыкновенные люди, селяне. Один спрашивает: «Ты живой аль нет?» А я ему: «А ты кто?» – «А мы, – бает, – из Баронтуловки, на вывозе сена стараемся». Обнял я его, а он пятится: «Ты чево с ободранной рожей ко мне лезешь»!..» Вот так, братцы. И запомнил я этот день навек – двадцатого сентября прошлого тысяча восемьсот семьдесят четвертого года это и случилось…

Наутро староста дал аэронавтам двуконную подводу и отправил их на станцию к «железке». Далеко в степь провожали всем миром…

Со своим самодельным летательным аппаратом Лаврентьев переезжал из города в город, смело и удачно летал. Через газеты и воздухоплавательные журналы об отважном самоучке узнала не только Россия, он стал известен как выдающийся аэронавт и за границей. У него появились ученики. Как-то он получил письмо от офицера, поручика Н. Бессонова, который сетовал, что, вот уже несколько лет «пребывая» под крылом государственной воздухоплавательной комиссии генерала Тотлебена, не может научиться летать, хотя вверенные ей аэростаты, на которые истрачено около 100 тысяч народных денег, гниют на складах. Бессонов просил крестьянина научить его летать на аэростате, предлагая в качестве компенсации за труд взять на себя всю организацию демонстрационных полетов. Лаврентьев согласился.

Он первый в России, да еще на самодельном аэростате, обучил русского военнослужащего полетам на свободном воздушном шаре.

Михаил Тихонович Лаврентьев, даровитый выходец из народа, «человек от земли», скончался в возрасте 73 лет в 1907 году.

В погожий день, в час, когда парижская знать выходит прогуляться или погарцевать на застоявшихся породистых скакунах по ухоженным дорожкам Елисейских полей, в небе появился небольшой воздушный шар. Влекомый тихим течением ветра, он плыл невысоко и медленно, солнце золотило его белую шелковистую оболочку, и на округлых боках ее резко выделялись темно-синие буквы.

В очень легкой корзине, подвешенной к шару-пигмею на тонких, почти невидимых стропах, стоял человек в модном спортивном костюме. Поза его была преисполнена величавого достоинства. Изредка он прикладывал к глазам театральный бинокль и рассматривал публику внизу. Если видел, что в открытом ландо сидят дамы или стайка юных парижанок застывает, изумленная его необычным появлением, молодой аэронавт поднимал в приветствии руку и бросал вниз розы, сопровождая цветы воздушным поцелуем.

Зрелище было эффектным. Прогулка на шаре-пигмее, который по виду своему мог поднять разве только большую куклу! Но летел человек! Кто же этот фантазер и кудесник! Кто этот богач, набивший розами корзину шара?

Шелковый аэростатик нес смуглого красавца аэронавта над Елисейскими полями не более двух-трех минут, но с этого дня о нем заговорил весь Париж, а потом не только французы – мир! Это Сантос-Дюмон, сын богатого кофейного плантатора из Бразилии.

Бразилец Сантос-Дюмон и его аэроплан

– А вы знаете, мсье, как он начинал? Прилетел в Париж восемнадцатилетним мальчишкой и попросил одного воздухоплавателя-профессионала взять его в полет на аэростате.

– И с кем же он летал?

– Да не летал он тогда, мсье. Воздухоплаватель запросил с него за один подъем две тысячи франков, и такая сумма оказалась сыну плантатора не по карману!

– Говорят, он хочет построить управляемый аэростат?

– Управляемый? Да что вы! Поверьте мне, специалисту, – это абсурд! У нас нет достаточно сильного двигателя. Если он попробует применить паровую машину, его ждет фиаско, как когда-то гениального Жиффара. Какой нужен баллон, чтобы поднять громоздкую паровую машину с запасами угля и воды?

– А не считаете ли вы, что управляемый аэростат можно оснастить электромоторами? – этот вопрос задал уже сам Альберто Сантос-Дюмон великому Эдисону.

Тот улыбнулся, добро посмотрел на предприимчивого бразильца и ответил мягко, но в голосе проскользнули назидательные ноткн:

– Я ищу. Кое-что нашел. Но современные электрические установки все еще ужасно тяжелы. Нет, вы с этим ничего не сделаете, молодой человек! Подождите, пока нам, электротехникам, удастся выдумать что-нибудь более рациональное. Вспомните формулу Жиффара. Воздухоплавание практически осуществится тогда, когда будет сконструирована машина размерами, как большие карманные часы, развивающая силу одной пары лошадей. Не раньше, молодой человек! А наши электромоторы пока тяжелее в сто раз.

– Подумаешь – Жиффар! Его формула не убеждает. Да и Эдисон не бог! Не хочет с ними соглашаться неугомонный, настойчивый Сантос-Дюмон. Он не желает подчиняться в небе ветру, он должен, должен, должен летать туда, куда захочет. И он добьется свободы полета!

– Упрямый мальчишка! И нахальный! – качали головами корифеи, однако следили за действиями смелого экспериментатора.

И когда Сантос-Дюмон решил приладить к баллону автомобильный двигатель, всплеснули руками:

– Брать в гондолу аэростата бензиновый мотор? Но это же костер под бочкой пороха! Аэростат взорвется при первом подъеме!

Сантос-Дюмон твердил, что ворчанье несогласных его не остановит. Он не боится взрыва. Но, говоря это, потихоньку, внимал, предостережениям и, укрывшись от лишних глаз, проверял задуманную им установку.

В лесу сделал испытательный стенд: к сучьям деревьев на веревках подвесил автомотор с седлом. В седло забирался сам и пускал двигатель. Сбросит его «скакун» или нет?