Канонада длилась недолго, снова бурунами заходила река, живоеды опять устроили свалку.

– Туши! – кричал за плечо отец и тут же сам оборачивался, поднимал стекло фонаря и дул под его нижнюю кромку. Свет тух. Несколько секунд проходили в темноте и молчании.

Еще не освоившись в темноте, отец быстро сбегал с мостков, обегал все звериное скопище по дуге и начинал гнать животных к воде. Те шарахались, расступались, никто не хотел лезть первым.

– Пшли! Пшли! – сипло орал отец, размахивая ружьем как пастушьей палкой, и кого-то прикладом бил по крестцу, а кого-то просто пинал ногой. – Чего смотрите? Пшли!

Но у самой кромки воды звери резко бросались в стороны. Иногда он хватал за ноги молодую свинью и тащил ее, визжащую, до воды, а затем со стоном оторвав от земли, раскручивал и зашвыривал прямо на перекат. Секунда, и в реку прыгал большой секач и вслед срывалось все стадо.

Отец едва успевал отбиваться от прущих на него морд и рогов. Он орал, не переставая, но все крики тонули в гуле ринувшейся в воду лавины.

Я знал, что случится дальше. Кто-нибудь из копытных обязательно сломает меж камней ногу, его собьют, по нему начнут скакать волки и прыгать оттуда на спины пролетающих мимо лосей; те, вконец потеряв рассудок, начнут давить кабанов и все мелкое, что мечется под ногами; бывало, что лось выезжал верхом на медведе… – рев, визг, чехарда.

Живоеды быстро переключались с братоубийственной трапезы на захват упавших в воду животных, тех разрывали в мгновения. Лишь после этого часть живоедов бросалась рассекать живую лавину – в запоздалой попытке остановить, отрезать от желанного берега замешкавшихся на перекате. По инерции хвост лавины еще несся вперед, но едва на миг разрывался, ударившись о кровавое месиво, как отставшие поворачивали назад.

– Ну, все, – отец по-прежнему тяжело дышал, – пойдем немного соснем. С рассветом пойдет мамута. Она уже рядом. За версту вонь. Не чуешь?

Я кивал, но не чуял.

Утром мы провожали через реку большое стадо мамут, северных низкорослых слонов, отбивающих своим запахом всю охоту иметь с ними дело. Живоеды, к несчастью, не обладали развитым обонянием. Следуя своей тактике, они снова выстроились в две цепи, чтобы пропустить животных сквозь строй. Меньше их за ночь не стало. На замену выбывшим, снизу пришли другие. Но даже те, которые принимали участие в ночном нападении и, успешно урвав свой кусок добычи, сильно отяжелели, все равно не чувствовали себя вполне сытыми, а в резвости не уступали самым голодным.

Бивни мамут, в отличие от слонов, не загибались вверх, а свисали почти до земли. Бивнями они корчевали съедобные корни, ими же отбрасывали врагов.

Проход мамут через брод напоминал столкновение двух стихий – земной и водной. Самцы выстраивались в две цепи, выставляя бивни на живоедов, и пропускали между собой всех самок и молодняк. С этой оказией проносилось и все остальное зверье, не успевшее переправиться ночью.

Отец мог бы и не стрелять. Или только отстреливать самых хитрых из живоедов – тех, что не рисковали идти в атаку прямо на бивни, а тихо ждали в сторонке тех последних секунд, когда старый самец, вожак, прикрывающий отступление стада, начнет выходить из воды. Но обычно тот просто не выходил. Отец всегда понимал, что лишь попусту тратит пули, но стрелял. Стрелял пока не раскалялись стволы. С живоедами у него были личные счеты.

А вожака все равно валили и разрывали.

Мамута, горбатая и волосатая, припадающая на задние ноги, уши маленькие – как у индийского слона, которого она меньше, но на хоботе у нее два пальца – это как у слова африканского, правда, эти пальцы длиннее, грубее, и очень сильные: даже зимой, разрывая бивнями землю и выдирая корень за корнем, мамута уронит любое дерево…

Сейчас я забыл, как пахнет мамута. Возможно, сегодня убили последнюю. А ведь это был самый-самый отвратительный в мире запах, (помет живоедов по сравнению с ними источает изысканный аромат духов). Он всегда был с тобой, этот запах, его невозможно забыть. Это – вонь-радиация, проникающая в тебя до костного мозга и сажающая в тебя свои изотопы.

Но я помню людей, которые охотились на мамут. Убивали, сдирали шкуру, съедали все мясо дочиста, закрепляли костяк, а потом накрывали его мамутовой шкурой. Жили как в небольших палатках.

Только лишь эти люди, охотники на мамут, пытались нападать на богов. Хотя богов не едят даже живоеды. Пожуют и выплевывают. В свою очередь, живоедово мясо на моей памяти не ели даже собаки. Да, в то время слишком многие отношения между людьми, животными и богами постигались через пищевые цепочки…

Говорят, что мамуты и живоеды в ранее новодревнее время сбежали из зоопарков. Когда еще были слонами и крокодилами. Возможно. Возможно, что мамуты. Но я плохо верю про живоедов. У крокодилов зрачки щелеобразные, у живоедов – круглые. И притом они были живородящими, а впадали зимою в спячку.

Живоеды – кошмары моего детства. У них огромные когти, которыми они разрывают ил, забиваются под него и, наверно, храпят подо льдом всю зиму. Вот почему, где спит живоед, лед всегда неровный и ноздреватый, будто в том месте родник. Я думаю, и сейчас где-нибудь, на болотах, появляется такой лед. Если кто-то его увидит, значит, живоеды еще существуют. Почему-то я верю, что они все еще есть. Эта вера ни на чем реальном не обоснована, просто вера.

Сегодня сильный мороз, а у меня перед глазами весна. Весна у нас начиналась с того, что на луг выползали полчища живоедов. Самцы дрались из-за самок. Живоеды так перепахивали когтями и так удобряли пометом луг, что отцу оставалось лишь бросить туда семена. Ячмень вырастал невысокий, щетинистый и рос густыми кустами. Бывали годы, когда мы снимали совершенно невероятные урожаи: сам-двадцать, сам-двадцать пять. Но даже в бедные годы отец давал знать окрестным людям, что зимою ждет их к себе.

С начала зимы мы мололи зерно на весь год – на тех самых ручных жерновах, на которых дед и братья отца мололи артиллерийский порох. Да и хлеб мы пекли в тех же самых жестяных формах, которые использовали они. Хлеб всегда получался кислый, это из-за пивных дрожжей. На Новый год отец варил пиво. Не ради, конечно, «мела», пивного осадка, этих самых дрожжей. Зимою к нам приезжали гости. То есть, другие люди. Обычно с других речных переправ, находящихся от нас иногда за десятки и сотни верст.

Праздник, который больше напоминал ежегодный совет, шел обычно неделю, и за эту неделю я узнавал больше, чем за весь год. Собственно, я и учился лишь одну неделю в году. За это время я успевал прочитать все новые для нас книги, которые тоже клались «в общий котел», как прочие угощения. Разница только в том, что все угощения подъедались, а книгами предстояло меняться по жребию. Что-то из этих книг я наскоро переписывал в одну из двух своих самодельных тетрадей. Вторая тетрадь отводилась под протоколы ежевечерних «собраний», на которых я присутствовал лишь как писец. Дети и женщины к выражению мнений посредством пива не допускались.

Эти две тетради до сих пор у меня. Иногда я их перелистываю. Слово «боги», имевшее на себе табу, обозначено словом «те», во всех падежах. Иногда мелькает слово «теизм», это значит «вера в богов». Обычно я где-то рядом сажал свои самые жирные кляксы.

Живоедова желчь, служившая мне чернилами, до сих пор нисколько не выцвела. Мне будет жалко, если в мире исчезнет последний из живоедов.

Бог сидел на крыльце, уткнув голову в колени. Из-под черных, свалявшихся в овечьи жгуты волос выбивалась вбок клочковатая рыжая борода. Электрически сияющий нимб невесомо плавал над левым ухом. Бог спал. По его босым, растрескавшимся до крови ногам ползали последние в эту осень мухи. Корявые пальцы вздрагивали. На самой нижней гнилой ступеньке сидела тонкая травяная лягушка и судорожно втягивала дряблый гортанный мешок.

Отец бросил наземь капканы, но гость не проснулся. Более отец не церемонился. Он ступил на крыльцо и тряхнул гостя за плечо. Тот медленно поднял голову и разъял тонкие, прожилковатые веки, предъявив человеку мутные больные глаза. Несильное осеннее солнце глухо завязло в них, не осветив.