Шофер автобуса просигналил и начал переключать свет фар. Тягач остановился. Гриша помог ей выйти из автобуса и деликатно отошел в сторону. Она ушла в лес и долго ходила там по высокому, мягкому и хрусткому мху, зеленому, но присыпанному снегом и от этого, в нетронутом состоянии, – белому. С неба падал мелкий морозный снег; он был невидим и ощущался только легкими уколами на щеках.

Еще раз они остановились, когда добрались до высоковольтной линии; здесь тягач отцепился и отошел в сторону, уткнувшись утиным носом в голое, расчищенное от леса пространство.

Просека линии электропередачи показалась очень широкой; свет автобусных фар выхватывал лишь ближайшую металлическую опору и тяжелое серебристое вымя проводов, спускавшихся и опять поднимавшихся в темноту. Разбитая дорога, по которой они раньше ехали, отсюда резко уходила налево, в сторону уезда; Теся догадалась, что именно здесь они сворачивали, направляясь к избушке Тихона. Направо, вдоль линии, никакой дороги не обнаружилось – только ранний молодой снег, ровно выпавший на еще теплую непромерзшую землю.

Стояли долго, чего-то ждали. Теся прикорнула возле окна и уже по-настоящему засыпала, когда милиционеры заволновались и стали выходить из автобуса. Откуда-то слева, издалека, шла машина. Отражение ее фар и встречный свет мощной фары-прожектора тягача радостно повисли на проводах, из-за чего высоковольтная линия на несколько долгих, бесконечно волшебных минут превратилась в новогоднюю елку – лежащую на земле, но как будто уходящую ввысь. Чем ближе подъезжала машина, тем более праздничным становилось вокруг настроение.

Большая трехосная бортовая машина с лязгающими откидными бортами нахально проехала мимо кучки людей и только тогда остановилась, ненадолго осветив фарами голую снежную целину. Несколько темных фигур выпрыгнули из кузова, тут же послышались громкие голоса.

Водку с закуской разложили на утином носу амфибии. Тут же начали разливать. Из автобуса пригласили всех, включая кривого Тихона, женщину и юного Гришу. Гриша кашлянул и заерзал, но когда его пригласили отдельно – как мужика, он солидно, словно нехотя, встал и, вразвалочку, не спеша, вышел.

– Ну это надолго, Теся Григорьевна, – сказал Игнатий Игнатьевич, оставшийся в теплом закрытом автобусе наедине с Тесей. – Без этого они не поедут. Да чего и спешить. Ночь наша.

Она не отвечала, делая вид, что спит.

Она и в самом деле уснула и проснулась только тогда, когда снова автобус закачался. Гриша снова просунул руку за спину, но теперь он уверенно обнимал, обнимал ее по-хозяйски. Теся принялась было высвобождаться, но потом решила терпеть. Она не видела, но чувствовала, что Гриша смотрит вокруг орлом.

Автобус по-прежнему шел в колонне вторым, но теперь колеи перед ним нарезала бортовая машина. Нужды в буксировке не было, и веселый шофер автобуса старался показать все, на что был способен. Он плавно переключал скорости, изящно перегазовывал, притормаживал, и с разгона преодолевал внезапные золотисто-бурые лужи, которые после первой машины проступали одна за одной на желтом снегу.

– Эй, полегче там! Не дрова везешь! – на каждом ощутимом тряске хором кричали шоферу на коленях играющие в карты мужики. В автобусе теперь находилось много людей, салон был неуютно освещен, все шумно о чем-то говорились, смеялись, но Теся никого не узнавала и не различала – все они для нее оставались одна темная масса.

Она смотрела в окно. Гусеничный вездеход шел не сзади, а сбоку, почти вровень с бортовой машиной, заодно прощупывая прожектором дорогу и для нее. Впереди все было по-старому. Провода висели. Столбы медленно сменяли друг друга, но от этого ничего не менялось.

Через час, а, может, и два была сделана последняя остановка – кому-то приспичило. Пока стояли, Теся высвободилась из-под уснувшего Гриши, отодвинулась от него насколько смогла, а затем положила его большую вихрастую, цвета и жесткости сена, голову себе на колени.

Ей было ни хорошо и ни плохо. Не хорошо и не плохо.

– Не будите его, – сказала она, когда автобус остановился окончательно, и мужики, посерьезнев, стали выходить один за одним.

Все вышли и шеренгой встали на берегу, неподалеку от того места, где высоковольтная линия перешагивала через реку. Прожектор амфибии освещал необычно длинные провода, которые низко провисали меж двух высоких опор, по ту и другую сторону стынущей подо льдом воды. Теся, впрочем, только догадывалась, что на другом берегу обязательно должна быть опора, потому что не видела ее.

– Гляди, уже вешают. Как ведь знают, з-заразы! – возбужденно воскликнул кто-то, когда луч прожектора, только что легко пробивавший мелкий косой снежок, вдруг уперся в отчетливо темную, совсем темную, но все темнеющую и темнеющую стену. При этом стена нисколько не являлась стеной, свет ее нисколько не освещал, он просто оттуда не возвращался. С таким же успехом можно было освещать черное ночное небо, освещать космос.

– Чтоб тебя за ногу, – растерянно произнес другой голос.

После этого все стали как-то переминаться, переступать с ноги на ногу и перестали даже украдкой оглядываться Тесю.

Она поняла, что пора. Сначала направилась к амфибии, переговорила с водителем, а когда тот залез обратно в кабину, подошла к темному полукругу мужиков и милиционеров и каждому на прощание протянула руку. Игнатия Игнатьевича она обхватила рукой за шею, пригнула к себе и поцеловала в седую пятнистую и щетинистую щеку.

Один из мужиков помог ей подняться на гусеницу. Амфибия, порыкивая, сползла с берега и, шумно ломая лед, всей тушей плюхнулась в воду. Трещины молодого льда весело побежали по всей реке, река завздыхала и загорбатилась. В свете фар заискрились игрушечные торосы, тонкие, как крылья ледяных бабочек.

Вскоре амфибия включила водомет и, сделала несколько несложных маневров, в течение нескольких долгих минут позволяла течению медленно относить себя вниз и при этом прижимать боком к берегу. Потом двигатель взревел вновь, и на крыше кабины показался водитель. Время от времени он приседал и делал перед стеклом кабины какие-то объясняющие знаки, но машина под ним продолжала реветь, опасно раскачиваться и разбурливать воду вокруг себя. Наконец она приутихла. Стало слышно, как, хлюпая, с мокротой, отфыркаются трубы глушителя и по всей реке трещит лед, колеблемый хаотичными волнами.

Когда амфибию поднесло к берегу, водитель прямо с кабины хотел допрыгнуть до ровной земли, но не смог удержаться на склоне и съехал по пояс в воду. Его бросились вытаскивать.

Амфибия снова зарычала и медленно двинулась от берега. Сначала она уплыла куда-то далеко вниз, потом вернулась назад, сделала посередине реки задумчивый круг, потом снова поплыла по течению, но тут же поправилась и пошла поперек. Затем ее безудержно повело вверх, но она быстро выправилась. Наконец, достигла экрана и исчезла за ним, будто въехала с яркого солнца в тень.

– Эй, технику вернуть не забудьте! Козлы! – кто-то, смелый, прокричал вслед. Остальные молча смотрели, как приплывшие сверху пластины льда собираются в полынье.

Постепенно темнота стала расходиться, противоположный берег начал возникать вновь. В свете прожектора проявилась металлическая опора, и серебристые провода дотягивались теперь до самых изоляторов. Берег казался совершенно уже обычным, одинаковым, тем же. Вполне вероятно, там дул тот же ветер, мела та же метель, и вдаль уходила та же линия электропередачи.

Гриша стоял неподвижно у самых дверей автобуса. Оттуда он увидел, что опоздал: Теся уже попрощалась за руку с мужиками. Но он оставался на месте и тогда, когда амфибия ушла за экран, и мужики потянулись обратно к машинам. Его пытались затолкнуть внутрь автобуса, потом что он не давал пройти. Кто-то настойчиво ему говорил: «Ну, давай. Заходи. Поехали. Не мути».

Потом все вдруг куда-то пошли. Вместе с ними пошел и он.

Игнатий Игнатьевич сидел на подножке бортовой машины и стеклянными глазами продолжал смотреть на реку.

– Попросил будто покурить, – возбужденно и даже как-то обиженно говорил человек в замасленной меховой спецовке. – Я ему даю, а он нет. Я ему… а он нет! – И он снова и снова показывал, как втыкал в бескровные губы папиросу и как та падала обратно.