Следачка, потирая мокрые сморщенные ладошки, злорадно ожидала в предвкушении триумфа. Сорт яблок-ранеток есть такой, триумф. Пусть ее от них жижа поносная пронесет. И фамилия-то у нее была, не поверите, вот и она нам не на йоту не верила. Неверова у нее фамилия, не кисло, да?!

– О, а что это у вас с головой, – спрашиваю, глядя ей в глаза.

Потерпевший уже прибыл, и вот-вот мы должны были с ним познакомиться на сухую. Толком-то я его и не помню, синька, мать ее.

– Что с головой? – спросила она, рефлекторно дотронувшись рукой до патлатой прически с седыми локонами. Ни черта не следят за собой, а хотят, чтоб мужчины на них внимание обращали и хранили лебединую верность. Это ей-то: Изиргиль, Профура-переросток, карикатурный типаж. «Мать-разруха воплоти», «Апокалипсис».

– Что с головой? – повторила она.

Вообще, как я понял, она любила задавать вопросы. А я куражился.

– Да, – говорю. – Она у вас между ушей, что ли застряла?!

Она ничего не ответила, только нервно скривила свою бледную полоску губ. И мне вдруг стало ужасно не по себе, даже страшно, клянусь дрожжами.

Вошел терпила. Я аж взбодрился. «Вот это да», – думаю, наверное, Дафа так же размышлял.

Представляете эдакий Левиафан, минотавр со стальными мускулами и головой надувного аэростата. Да этот киноцефал нас мог не в кипеш всех троих порвать, как грелку. Вот собственно к чему я подводил, за каким описывал весь этот дивертисмент. С соответствующей преамбулой, унылой пошлятиной, типа, базар за дачу заведомо ложных показаний, и прочая мудистика протекала очная ставка. Подсадили к нам еще двоих, не при делах. Этот лох-повелитель общежития вышел в центр. Сейчас, думаю, споет или чечетку сбацает. Ну, не опознал он, словом, нас. Следачка в шоке, рвет и мечет. «Запугали», – кричит. А Дафа ей:

– Да как же так, мама дорогая, где он, а где мы. Вы же нас не выпускали, хоть мы и просились юзнуть.

– Смотри лучше, – шевелила уже фиолетовой от гнева полоской губ госпожа Неверова, сверля при этом потерпевшую скалу.

В те минуты она ненавидела во всей этой масти больше всего, наверняка, самого «несчастного», бандитами ограбленного. А ведь она ни на минуту не сомневалась, что дело выгорит, могу поспорить.

И снова вернемся к фактору человеческому: душа, тело и голова. Каким бы слоноподобным не был тот или иной, а если нет в нем того кремня, что делает из массы плотской мужчину настоящего, нет в нем духовного запала, останется он никем и звать его будет «Никак». Кроме шуток.

Общаясь с ребятами, которые ставили кости в этом ДК имени одного из героев революции, я поднабирался уличной грамоте, и даже подтянул в компанию своих: Муху и Санька. Тогда мне было около восемнадцати, и все казалось впереди. И мир у ног твоих. Я жил для жизни… и для нее.

Леночка, я все, что угодно, мог сделать ради нее. Тогда их с матерью бросил отец, но сложно делать семейный анализ, причем чужой. Я знаю одно, без любви жить нельзя, зачахнешь. Ленка вела себя как сомнамбула. В ее душе творился тихий переворот. И надо патологически страдать умственным плоскостопием, чтобы не разглядеть этого.

Я старался все свободное время быть возле нее. Встречал из института. Она пошла по материнским стопам и поступила на финансово-экономический.

Нас собралась довольно отлаженная команда, бригада. Все хотели работы и денег. Мы их кликали «воздух». Типа «воздуха нет, пойдем по барыгам, отработаем». Но не было постоянства.

Уличная конъюнктура каменных джунглей не баловала босоту. Мы были «генералами песчаных карьеров» и «лестничных клеток». Но постепенно приподымались, и впереди маячили кабаки. Среди нас ярко выделялся некто Слива. Он имел бесспорные лидерские задатки. Кстати, впоследствии скурвился. Вот так жизнь прогибает. Так этот Слива произвел фурорчик наших жизней. Он стал лобировать к взрослым дяханам-бандюкам, навел коны, добился для нашей братвы места под солнцем. Началась активная экспансия в мир левого нетрудового дохода. Хотя насчет нетрудового, я бы мог поспорить. Мы стали работать и отбашлять некому Перику, из взрослых, за крышу.

Получали на рынке со зверей, которые торговали фруктами. Брали лаве с тех, кто разгружал черным фуры. И бомбили лохов-спекулянтов. Постперестроечное время. Страна уверенно шагала семимильными шагами в авангарде рыночных реформ и преобразований. Разгул бандитизма и беззакония. Вот тогда я и попал в струю, может не в ту, что надо, но, во всяком случае, в ту, что хотел. Прошли времена честных уличных баталий, где бились стенками на стенку, пуская в ход, как кулаки, так и колы, цепи, нунчаки. Бейсбольных бит в то время еще не было. Но зато был кодекс чести. Редко, кто добивал лежащего. Это было западло. Такие мерзавцы наказывались.

Я почти не застал, но видел, ходил на пустырь за гаражами, наблюдал с восторгом голливудского фаната за сечью взрослых парней. Тогда враждовали районами и даже «филиалами» – трамвайными остановками. К примеру, конфронтавали площадка «А» и площадка «Б». И не дай Бог попасть одному в район оппозиции. Домой в лучшем случае доползешь. Потом как-то это все отошло на задний план, и было предано забвению. Скорее всего, это было неизбежно. Уличные реформы, и такие существуют. Не то чтобы все стали вдруг пацифистами. Тут скорее уже финансовая подоплека.

Вообще все подобные поэтапно-эволюционные ступени городской бытности – явление социальное, нежели маргинальное. Они приходят и уходят, но оставляют шрамы. Правильнее будет сказать, они, эти явления, просто взрослеют, трансформируются, развиваются, переходя на новый более цивилизованный, но не менее жестокий, рубеж. Но все же перипетии уличных разборок цеплялись о мою скромную персону время от времени. Мне было страшно, но я не пасовал. Особенно после одного случая.

Мы лоханулись, я и Санек. На нас наехали двое, ну, чуть старше, чем тогда были мы. А мы офоршмачились. С Шурика сняли шапку, знаете, вязанную такую, а с меня котлы. Эти часы мне бабушка дарила, а я растерялся и не отстоял подарок дорогого мне человека. Прости меня, бабуля. Меня до сих пор, как это вспоминаю, такая жаба душит, так я в эти минуты себя ненавижу. Пасанули мы, а могли вступить в дерби. Ну, получили бы по соплям, а быть может и они. После этого во мне что-то перевернулось, и я стал закалять волю и дух.

Именно слабость сего тандема тогда подвела и меня, и Санька. И мы поклялись не в слух, а каждый про себя. Я точно знаю, Шурик тоже поклялся, что больше не в жизнь не паснем перед трудностями. Звучит несколько высокопарно, и может не совсем так. Я, по крайней мере, клялся, но типа того. В последствии я не разу не проводил параллели между клятвой и ее исполнением, не проведу и сейчас. Но скажу одно. Когда у меня начинается размыв воли, подгибаются колени, и я начинаю садиться на измену, я вспоминаю этот случай, и выхваченное из памяти помогает мне собраться и, распрямив ноги, встретить источник мондрожа, глядя ему в глаза.

Вообще, это верно, что на ошибках учатся. И еще практика выживания в джунглях – вот, что поистине закаляет. «То, что нас не убивает, только закаляет нас», – попытайся думать так, когда страшно, и станет легче. Представляй почаще, если Господь не обделил тебя воображением, как будет относиться к тебе твой сын, когда узнает, что папа-то лох, по большому счету. Это дикая травма маленькой детской души. И как ты будешь накладывать на его чистый лист те духовные катехизисы, которые сам не прошел. Это будет ложь. А она станет когда-нибудь явью. И если все это суметь собрать, осмыслить, победить, будет все о'кей. Хотя я не особо люблю английские словечки и все такое. Честно, клянусь дрожжами.

Однажды я возвращался домой. Шел через парк и был один. Я находился слегка под шафе и заглянул в ларек прихватить пивка. Немного, но бутылочка была бы в самый раз. Я, знаете ли, люблю после обильной пьянки, идя не спеша домой, полирнуть весь этот блевантин внутри себя пивасиком. Даже знаю, кто-то узнал себя. Это многих ипостась, так устроены. И тут на встречу вывалилась толпа, не кислая шара, надо отметить. Было понятно, что вся кодла по мою душу. Народ требовал хлеба и зрелищ.