«Ну, выпей же что-нибудь».

Тут она опрокинула рюмку, вскочила и стремглав выбежала из дому — по освещенной дорожке, через сад, вскочила на подножку отходящего трамвая, потом зашла в первую попавшуюся дискотеку, только чтобы заглушить мерзостный привкус от камина и свеженакленных обоев и Елисейских Полей. А после танцев отправилась незнамо с кем в его берлогу, где и проспала до полудня, хотя к десяти ей следовало быть у проректора по учебно-воспитательной работе «в связи с вашей успеваемостью». Пусть выгоняют, она будет только рада. Отчисление она воспринимала как освобождение. Непонятно только от чего. Порой, когда она среди ночи вдруг вскакивала, словно спасаясь от преследования, а потом лежала и не могла уснуть, ей думалось, что хорошо бы пожертвовать собой во имя чего-то высокого и чистого.

Элизабет мыла на кухне полы, когда заявилась Маша: «А вот и я. Вещи из общежития забрала, с университетом все кончено, и еще я сделала аборт». Она судорожно вцепилась в мать, плакала, вся пошла красными пятнами, а Элизабет думала: «Господи ты боже мой, где ж мне взять силы, сперва письмо от Ханса, а теперь еще это». Маша даже и не заметила, как худо ее матери, какая она бледная. Где ей было понять, что матери кажется, будто у нее в любую минуту может остановиться сердце.

Этой ночью, выплакавшись на груди у матери, Маша спала крепким сном. Этой ночью Элизабет пошла к маленькому пруду возле заброшенной шахты. Норд-вест нагнал на деревню облако удушливого дыма с электростанции. Элизабет села в грязную, засыпанную выбросами траву, поглядела вниз, но ночь была темная и увидеть воду она не смогла. Элизабет закрыла глаза, не в силах о чем-либо думать, и так и сидела, пока у нее не замерзла спина. Подняться с земли было очень трудно. Она почувствовала себя грузной и неуклюжей и поначалу с трудом переставляла ноги. Не сразу она заметила, что уже давно идет дождь и что одежда у нее промокла.

Этой ночью Элизабет Бош написала два письма. Ректору университета она написала, что всю вину за поведение Маши надо целиком и полностью возложить на нее, Машину мать, это она не занималась дочерью как следует. А Маша всегда была хорошей, послушной девочкой, и она просит не наказывать дочь за упущение матери. Другое письмо она написала главному редактору окружной газеты. Ей неизвестно, писала она, что именно рассказывал ему Ханс о ней и о ее отношениях с одним человеком из Гамбурга. Наверняка много несправедливого. А она вовсе не собирается уезжать из деревни. Опасения ее сына ни на чем не основаны. Завершила она письмо такими словами: «Каждый живет где живет, и это хорошо».

Хотела она написать и третье письмо, в Гамбург, но на это у нее просто не хватило сил.

Еще до конца года Якоб Ален продал свой дом на берегу Эльбы и переехал к брату в Западный Берлин. Случалось, что, испросив визу, он переезжал в восточную часть города, отыскивал тот самый задний двор и немного погодя ехал обратно.

Когда деревня торжественно отмечала свой юбилей, Элизабет Бош стояла у окна за гардиной и кивала проходящим мимо людям, хотя видеть ее с улицы никто не мог. И когда она там стояла, и на лугу гремела музыка, ей вдруг почудилось, что дома, деревья, люди начали расти прямо у нее на глазах. «Боже мой, — подумала она, — как оно все надвигается — и все прямо на меня».