Спустя несколько месяцев, я получил второй спортивный разряд, а затем, так же быстро, как загорелся, остыл к этому виду спорта и переключился на бальные танцы. В школе был организован такой кружок и я, рассудив, что человек, владеющий рапирой, должен уметь также танцевать, поступил в него. Почти все годы моего учения в школе я учился отдельно от девочек и даже никогда не держал, какую-либо из них за руку, поэтому поначалу страшно стеснялся. На первом занятии нас поставили в пары, причем партнерш мы не выбирали. Высокая худосочная девица царственным жестом подала мне бледную руку и, при этом, так взглянула мне в глаза, что я понял – она стесняется меня гораздо больше, чем я ее. Постепенно мы освоились, привыкли друг к другу и вскоре лихо отплясывали краковяк. Теперь большую часть моего вечернего времени заполняли вальсы, падеграсы, падекатры, танго, даже фокстроты. Во сне меня преследовали команды стать в первую позицию…, во вторую…, обхватить партнершу за талию и… не опускать руку ниже и прочее.
Параллельно танцам, я стал заниматься художественной фотографией. У меня была неплохая зеркальная камера «Зенит». Готовые проявители и закрепители я никогда не покупал, а приобретал необходимые химические реактивы и, смешивая их по особым рецептам, получал нужное. Снимал пейзажи, портреты. Работал с освещением. Проявлял пленки и печатал снимки всегда сам. Сейчас, к сожалению, молодежь лишила себя этого удовольствия. Цифровые камеры, сервисная печать дают, хотя и четкие, но холодные и бездушные снимки. Сходите когда-нибудь на выставку художественной фотографии и убедитесь сами.
Вскоре мое сложное положение со временем еще усугубилось. Мама безоговорочно решила обучать меня и Розу музыке. Это было первое и последнее принуждение с ее стороны. В комиссионном магазине нам купили немецкий аккордеон и наняли учителя музыки. Забавное заключалось в том, что тот оказался преподавателем по классу фортепьяно и совершенно не умел играть на аккордеоне. Но методику преподавания он знал, и, худо-бедно, через год мы с сестрой уже наяривали десятка два песен и пьес. Потом мы, конечно, восстали, мама сдалась, и наши мучения на этом закончились.
За это время мы успели переехать в другую квартиру соседнего дома, где комнаты были больше и уже подведен магистральный газ. В квартире жили еще две семьи, в каждой из которых по девочке одного со мной возраста. Вечерами стало еще веселее. Приходили друзья, мы собирались в одной комнате и устраивали показ театра теней из, вырезанных своими руками фигур, или растягивали на стене простыню и смотрели через фильмоскоп диафильмы. Они продавались тогда в каждом газетном киоске, но особенно богатый выбор был в специальном магазине в Столешниковом переулке.
Как-то всем классом нас повели на экскурсию в центральный аэроклуб имени Чкалова. Экспонаты настолько сильно подействовали на меня, что я стал буквально бредить авиацией, запоем читал книги о летчиках и самолетах. Не помню, у кого и на что выменял шикарный фотоальбом с глянцевыми фотографиями и техническим описанием всех самолетов времен второй мировой войны. В это время я заканчивал седьмой класс семилетней средней школы. Надо было определяться с местом дальнейшего учения. Случайно узнал, что на Соколе в Чапаевском переулке есть спецшкола ВВС. Поехал туда и выяснил, что поступить в нее возможно после окончания седьмого класса. Курсанты учатся там три года по программе средней школы и изучают дополнительно специальные предметы. После окончания получают обычный аттестат зрелости, но направляются в авиационные училища для дальнейшего обучения. Стоит ли говорить, что сразу, получив аттестат за семилетку, я немедленно поехал туда и подал документы.
Вопрос о зачислении должен был решиться лишь в августе и на летние месяцы мы, как всегда, поехали в Судак, где меня ждало еще одно увлечение, но на этот раз противоположным полом. Она была местная и считалась самой красивой девушкой в поселке. И это было правдой. В свои пятнадцать лет Света выглядела вполне оформившейся, отлично знала себе цену и за ней ухлестывала вся молодежь Судака. Однако, как не странно, она ответила мне взаимностью. Местные ребята ревновали и неоднократно хотели меня отлупить. Но у меня тоже была своя компания. Потом мы, как-то сблизились с ними, даже подружили и, намеченные санкции, отпали. Первый раз в жизни я поцеловал девушку, то есть ее, в парке санатория министерства обороны. После танцев на танцверанде санатория мы нашли незанятую лавочку и устроились на ней. Стояла душная крымская ночь, пропитанная запахами моря, лаванды и роз, надрывались цикады. Я хотел ее поцеловать, и она это чувствовала, потому что молча показала пальцем на освещенное окно спального корпуса, в котором виднелся темный силуэт головы человека, наверняка смотревшего в нашу сторону. Я решил подождать. Шло время, но голова не исчезала. Наконец, когда терпение было почти исчерпано, и я уже решил переместиться в другое место, в окне зажегся дополнительный свет настольной лампы и мы ясно увидели арбуз, невинно расположившийся на подоконнике. Отхохотавшись, я бросился в атаку, но промахнулся и мой поцелуй пришелся в промежуток между ее носом и губами. Я был посрамлен, и повторить попытку уже не решился. Следующий раз я поцеловал девушку четыре года спустя более опытным поцелуем, и она стала моей женой.
Едва дождавшись августа, я вылетел в Москву. В спецшколу я был принят. Помню волнение, с которым получал курсантскую форму – китель, брюки, ремень, шинель, фуражку, шапку и ботинки. На плечах голубые курсантские погоны с авиационными «птичками». Темно-синие брюки с голубой полоской. Эмблема на голубом околыше фуражки и на шапке. Нашу роту, одетых по форме, новичков построили в актовом зале, поздравили, объявили, что попечителем школы является сам Василий Сталин, и мы принесли воинскую присягу.
Начались занятия. Помимо обычных предметов школьной программы, мы изучали воинские уставы, типы самолетов и оружия, ходили на стрельбища и в тир, занимались строевой и особой физической подготовкой, куда входили тренировки на специальных тренажерах.
Летом на два месяца мы уехали в военный лагерь, где теоретические занятия перемежались с маршировкой, марш-бросками, стрельбами, смотрами, спортивными соревнованиями, ночными бдениями в караулах и почетной вахтой у знамени школы. Но были и издержки. Каждое утро после подъема начиналось с тщательной заправки коек, чистки до блеска пуговиц и пряжки ремня, подшивки нового белоснежного подворотничка на гимнастерку и глажки брюк. Приходилось получать и наряды вне очереди, чистить картошку, убирать территорию, мыть полы и даже сидеть на гауптвахте. И все же прекрасное это было время!
На втором курсе мы были уже матерыми «спецами». Кто мог, шил себе китель и брюки из дорогого офицерского материала. Для форса мы вкладывали в фуражку упругую проволоку, и ее тулья поднималась вверх, совсем как у современных офицеров. В увольнениях прикрепляли к фуражками, не разрешенные пока для нас, «крабы». Мы считали летчиков особой кастой и свысока поглядывали на суворовцев. Они знали это и платили враждой.
Иногда в школе проводились вечера бальных танцев. Девочек приглашали наши командиры из соседних «женских» школ. Они приходили в школьной форме – коричневых платьях и белых передниках. С нашей формой это неплохо сочеталось, и балы были довольно красочными, как в кино у кадетов с гимназистками.
На третьем курсе, или в десятом классе, мы должны были изучать материальную часть самолетов, летать с инструкторами на легкомоторных самолетах и самостоятельно на планерах, прыгать с парашютом. Но до этого счастья дело не дошло. Через два года нашей учебы грянуло сокращение вооруженных сил СССР. Под него попали миллион двести тысяч военнослужащих, в том числе все спецшколы ВВС и большинство суворовских училищ. Нашу школу переименовали в спецшколу немецкого языка, сняли с нас погоны, оставили тех же учителей по общим предметам и добавили девочек в передниках. Так рухнула моя летная карьера, не успев начаться.
