Троюродная тётушка, работавшая в торговле, подкидывала мне изредка с барского плеча французские духи или зимние сапоги.

Словом, я была совершенно счастлива.

Я дисциплинированно посещала курсы политинформаторов и потом объясняла в рабочее время коллегам, заглядывая поминутно в шпаргалку, почему это правильно, что в магазинах нет колбасы.

В остальное время слегка стыдливо, сдержанно, но с претензией на изысканность увлекалась буддизмом, Мариной Цветаевой и Филоновым.

Ходила по разнарядке с красной хоругвью на первомайские крестные ходы, на праздники богослужебного труда в день рожденья Ритуального Гения Рабочего Класса. В выходные летом полола траву на бесплатных шести сотках Равенства, Братства, Свободы.

В стране ещё правили верные последователи Мумифицированного Вождя Всех Обездоленных, покоящегося в мистическом зиккурате из красного мрамора на Алой площади.

Сначала крепкий, бровастый, хлебосольный мужик, полнокровно любящий жизнь и другим дающий её любить, по-крестьянски мудрый, но с лёгким комплексом неполноценности: килограмма на полтора металлолома по всей груди, и постоянный пациент очень плохого стоматолога. Добродушный, шамкающий император, мирно впавший в старческое слабоумие, Пятикратный Кавалер Ордена Золотого Рабоче-Крестьянского Руна, единолично выигравший последнюю из мировых баталий, целинный конкистадор, покоритель Вселенной, автор книг – вершины человеческого гения, затмивший Толстого и Шекспира, Герой Всех войн, Гений Всех Видов Искусства, Податель Всех Благ На Земном Шаре.

Ещё его Лукреция, сопровождаемая зловещими слухами о миллионных взятках, икорном деле и купленных одиозных мужьях.

Потом Инсисторис, потом реанимированный Мафусаил, жемчужина советской геронтологии.

Каждый год они благополучно переселялись в мир иной точно по графику, что было и неудивительно ввиду их запатентованной ветхости, достойной книги рекордов Гиннеса. Пушечные лафеты и катафалки, бальзамировщики и экстрагробовщики официально числились в императорской свите. Цивилизованный мир запыхался кататься в наше богоспасаемое отечество на помпезные похороны. Президенты мировых держав не успевали бриться, мыться и менять бельё, как уже приходило время отбывать следующую смену у гроба Властелина Блаженных. Но страна была в то время настолько богата, что могла позволить себе, как Древний Египет, работать исключительно на царство мёртвых.

И было нам ненасытное Божество Идея. И апостолы: Светлое Будущее, Интересы Общества, Всеобщее Равенство, Счастье Всего Человечества.

И при Божестве – сонм великомучеников, страстотерпцев, святых и угодников. Целый Красноказарменный Патерик. Сразу понятно, что это мирозданье выстраивал семинарист.

Здесь и Святой Гайдамак-Узорешитель, и Святой Пышноусый Комдив, Всех Неверных Сокрушитель, и Невинно Убиенный Отрок, Богоугодно Заложивший Отца Своего Куда Следует, – Собор Всех Святых, в Земле Багряной Воссиявших.

В них надлежало верить безоглядно и страстно. И к их чудотворным мощам водили младенцев читать стихотворные молитвы по праздникам, как-то: поклонение веригам политзаключённых, жертв деспотического режима, Усекновение главы Цареубийцы, День Декабриста Затворника.

И кардиналы собирались раз в пять лет на свои съезды, и в каждом посёлке был свой Спас На Крови, ибо святым жертвам революции придавалось сакральное значение, ведь только энергия пролитой крови и жизней, отданных за дело всех трудящихся, могла напитать наш Революционный Иерусалим, стать его фундаментом, стенами и стогнами. Чем больше пролито крови – тем прочнее построенный Рай На Крови.

И все мы, молото- и серпопоклонники, чтили Десять Заповедей Морального Кодекса Строителей Коммунизма, всей страной давали обет бедности безоговорочного послушания Коммунистической Церкви в Шестой Главе Конституции и даже обет полового воздержания. Детей нужно было делать побольше, больше солдат, пушечного мяса и рабочих рук. Но секса в Стране Блаженных не было.

Какой была наша Вера внутри этого солдатско-монашеского ордена?

Мы умудрялись на работе и в присутственных местах истово и напряжённо верить, а приходя домой, снимали Веру с себя, как рабочий комбинезон, и надевали на себя такое же истовое Неверие.

Как ухитрялись наши души жить в этих двух параллельных мирах?

Это даже не было лицемерием, не было притворством. Просто Вера была двуликой, как Янус, и души наши были двуедиными. Мы, собственно, не верили и не были атеистами, а просто исполняли разные роли. И талантливо исполняли.

И сначала вне этих ролей мы были вовсе никакими, и это неудобств никому не причиняло. А потом – всякая маска прирастает и становится лицом – случилось непоправимое: мы вросли одновременно в то и в другое и стали кентаврами Веры и Неверия, чудовищными химерами Идеи и Равнодушия. Птицами-сиренами, услаждавшими и губящими самих себя.

Страна Блаженных в полном составе страдала раздвоением личности. У каждого из нас появился свой непредсказуемый и неуправляемый двойник, а это, как известно, такая же дурная примета, как лицезрение призрака. – Это перед несчастьем, к близкой и неминуемой смерти.

Нас с Мигелем повенчала звезда Полынь.

Она была уже рядом. Уже цвела, полыхала бок о бок с нами, без вкуса, без цвета, без запаха, как и положено при конце света.

Не было ни знамений, ни пророчеств, ни объявлений по телевизору. Конец света пришёл в каждый дом обыденно. Он был такой, как мы все – незаметный. Конец света был нашим братом-близнецом, нашим вторым «я». Он просто был нами.

Да и где я могла повстречать Алого Князя Революции – только на революционном мероприятии.

Это был Майский крестный ход. То есть звёздный. То есть молото-серпастый.

Весна и революция так друг в друга врастали, так сдваивались, что влюблённых завораживало, и к таинству любви, к сплетенью душ и тел – подталкивало сплетение безумья природы и безумия общественного.

И мечталось влюблённым не просто при луне, а при луне, осенённой праздничным салютом. И вдохновляла их не просто первая зелень, – а опоясанная кумачовыми транспарантами. И дарили Тристаны и Изольды друг другу не просто цветы, – а под радостные клики громкоговорителей: «Да здравствует!..»

Неважно, что там именно. Да здравствует жизнь! Это был праздник жизни: два выходных, праздничный заказ, улыбки, немного коммунистического занудства – стерпим! – и Любовь.

И все признанья, и соитья, и зачатья свершались под революционные речёвки, под идеологический речитатив, под «Свобода! Равенство! Братство!»

Это было как венчальная молитва, осенявшая и пронизывавшая само совокупление. Сам плотский грех – был служением Идее, актом благонамеренности, чинопочитания, патриотизма. Актом идейной зрелости.

Тогда я его и увидела, Мигеля Багрянородного.

Он был грустноглазый. Это я уже потом всё рассмотрела: и волосы, изысканно, по-княжески длинные, чистые и светлые; и тяжёлые полуопущенные, мистические веки; и мавританские губы с чуть вывернутыми, сладострастными краями; и худобу, иссечённость скул; запавшие щёки. Всю его неземную изысканность, утончённость, хрупкость на грани вырождения. Это всё потом.

Сначала я увидела грустные глаза князя – и пожалела его. И это осталось у меня навсегда – всю мою жизнь меня сопровождала жалость к нему.

Сначала обращало на себя внимание движение его глаз, непрестанное лихорадочное дрожание зрачков, как в ознобе, даже до того, что глаза вдруг начинали косить, – как отражение внутреннего напряжения. Как будто части мозга Мигеля, а не глаза воспринимали мир по-разному, вразброс. Как будто разные куски сознания имели свои точки опоры и вращались каждая вокруг своей оси, по своей непохожей орбите.

Затем лицо. Рот, то закушенный от боли, то кривящийся в ухмылке. Бровь, вдруг страдальчески-высокомерно вздёрнутая. Выражение то благородно-возвышенное, то фривольное, рабски-шутовское. Вы почти слышали звон дурацкого колокольчика на невидимом дурацком колпаке.