– Всё остальное – лишь правила, придуманные обществом. Смотри, – он коснулся губами её руки. – Я целую тебя, как друг, – теперь губы оставили тёплый след на её щеке – теперь как брат. Теперь, – он на мгновение приник к её губам и тут же отстранился, – как любовник. Медленно, не спуская глаз с её ошеломленного личика, Генрих опустился на колени, положил ладони на её бедра и поцеловал покрытый золотистым пухом треугольник. – Но это смешно, – его руки скользнули вверх, нежно лаская её кожу, – каждый сантиметр, каждый атом твоего тела прекрасен и нет разницы, не может быть разделения – что грешно в нём, что свято…

Он подхватил её на руки и отнёс на постель. Тело окунулось в мягкий мех волчьей шкуры. Оцепенение не покидало Кэти. В голове сделалось абсолютно пусто. Пальцы похолодели, низ живота горел огнём, её мутило от страха и желания. Веки опустились помимо воли, язык прилип к гортани, ни вздохнуть, ни вскрикнуть.

– Ты прекрасна.

Она ещё крепче зажмурилась и покачала головой. И тут же почувствовала тяжесть его тела рядом с собой. Его рука медленно и нежно прошлась от её колен вверх по животу, ненадолго задержавшись на покрытом золотистым пушком холмике, накрыла грудь. Пальцы прочертили прохладный круг вдоль съёжившегося соска.

– Боишься?

Она качнула головой.

– Тогда открой глаза.– услышала она чувственный, жаркий шёпот и почувствовала бедром его тело, уже полностью обнажённое, жесткий рельеф мускулов, упругую гладкость кожи. Огромным усилием воли смогла открыть глаза. Всего за несколько минут его лицо изменилось – прежде гладко зачёсанные волосы упали на лоб красивыми завитками, холодные и спокойные глаза теперь смотрели взволнованно и нежно. Он что-то говорил, Кэти не слышала и не хотела понимать, разум затянула красная пелена тумана, сердце глухо и громко билось о грудную клетку. Отчего час назад ей в гранатовой комнате не было так страшно как сейчас? Ощущение было таким же, как в ту ночь, когда она ещё ребёнком, ездила с родителями на море. Начался шторм, да такой силы, что обрушилась часть прибрежной скалы у входа в бухту, где располагался их отель. Ночью она убежала на берег и смотрела, расширенными от ужаса и восторга глазами на исполинские волны, вздымавшиеся крутыми скалами над её растрепанной золотистой головкой. Что-то взревело в вышине, и небо расколола ослепительно белая молния, обнажившая зелёный провал бездны там, где должен был быть горизонт. И не было там больше ни моря, ни неба. Была бесконечная глубина светящегося изумрудом мрака. На мгновение другой мир глянул на нее зелёными, страшными глазами. И когда в следующее мгновение её обняли руки встревоженного отца, они показались ей менее реальными, чем эти обнажённые бездны. И такой же ужас, и безысходность на несколько секунд она ощутила сейчас. «И если будешь долго смотреть во тьму, тьма начнёт смотреть на тебя».

Кэти вздрогнула всем телом, её руки взметнулись вверх, обняли Генриха за шею, губы нашли его рот и впились жадным поцелуем. Чудовищное наваждение отступило, истаяло, как тают ночные кошмары, когда их коснётся рассветный луч. «Я твоя» – прошептали её губы. Он вздрогнул, ничего не ответил, просто поцеловал ещё раз, длительно, но уже не так нежно. Не переставая поглаживать и сжимать её груди, покрыл поцелуями наряжённый впалый живот, накрыл обеими ладонями те нежные места, где бедра соприкасаются с венериным холмиком. Кэти, уже осмелевшая, разнеженная, послушно развела бёдра в стороны. Почувствовала, как его пальцы прошлись по влажным лепесткам, ласково скользя по шелковистым складочкам вверх и вниз, снова и снова, пока она вся не стала мокрая настолько, что почувствовала влагу даже на своих бедрах. Генрих, медленно нажимая руками, развел её ноги широко в стороны, сам опустился ниже, обжигая дыханием её самые нежные места. Раздвинув пальцами складочки, провёл языком по набухшей плоти. Дразня, лаская, его язык начал двигаться чуть быстрее. Кэти застонала, инстинктивно раздвигая бёдра как можно шире, почти до боли, что бы эта сладостная пытка никогда не кончалась.

Все тело у него было покрыто шрамами – маленькими, едва заметными, их было множество, особенно на плечах и предплечьях, один, совсем светлый и едва различимый под пальцами шёл по горлу, охватывая всю поверхность под подбородком. А на груди были более заметные, глубокие и словно бы оставленные исполинской человеческой рукой, снабжённой острыми, как кинжалы когтями.

– Откуда это? – она провела пальчиками вдоль ужасных отметин. – Медведь?

– Да.

– И что же вы не поделили?

– Оленя, – он нетерпеливо тряхнул головой, отнял её нежную ручку от своей груди и прижал к губам. Потом потянул вниз, сжимая тонкое запястье, и Кэти послушно уронила её вдоль бедра. Его дыхание становилось все чаще, и поцелуи, которыми он покрыл её грудь и живот были уже отнюдь не нежными.

Неожиданно он приподнялся, и Кэти обиженно захныкала – куда, зачем? Еёживот и бёдра накрыла тяжесть мужского тела. Кэти не особенно понимая, что происходит, обвила руками плечи Генриха, запустила пальцы в густые, жёсткие волосы, уткнулась носом в шею, глубоко вдыхая тёплый, пряный запах его кожи. Он приподнял её бедра, подпихнув под них смятую шкуру и заставляя их максимально широко раскрыться. Осторожно раздвинул пальцами её лепестки, и Кэти почувствовала, как что-то упругое и жёсткое упирается в их основание. И в следующее мгновение острая, режущая боль скрутила жгутом все её внутренности. Боль такой силы, что она истошно закричала, судорожно вдавившись спиной в жёсткую поверхность постели. Во всех романах, которые ей довелось прочитать, когда главная героиня лишалась невинности, она, ощутив мимолётную лёгкую боль, уже через мгновение парила в облаках блаженства. Оставалось признать одно из трёх – либо французские романисты бесстыдно лгали, либо им бесстыдно лгали их не впервые опороченные возлюбленные, либо размер мужского достоинства вышеозначенных романистов был столь незначителен, что не производил сколь-нибудь существенных разрушений.

Генрих тут же остановился.

– Больно?

– Да-а. И очень.

– Я сейчас выйду, – он медленно и осторожно, боясь причинить ещё больше боли, вышел.

Кэти, всхлипнув, крепко обняла его за шею.

– Это что, всегда так будет? Так больно?

В памяти всплыла сцена в гранатовой комнате. Лучше уж так, хоть и неправильно, но очень приятно.

– Нет, нет, – он тихо засмеялся. – Сейчас всё пройдет, а в следующий раз тебе очень понравится, обещаю.

– Он нагнулся, поискал возле кровати и затем вытер её между ножек своей рубашкой. Когда бросал её на пол, Кэти заметила тёмные пятна. Кровь?

– Пойдем, посидим у камина, ты замерзла, – так деликатно он обозначил лихорадку, бившую Кэти крупным ознобом.

Через пару минут Кэти сидела, укутанная пледом, чувствуя приятную тяжесть мужской руки на своём плече, и вглядывалась в танцующие языки пламени в камине. И тут случилось странное. Часы, стоявшие на каминной полке, отсчитали тридцать минут по полуночи. Немного погнутая бронзовая стрелка с тихим скрежетом передвинулась на деление, чуть ближе к солнцу, глядящему раскосыми глазами на девушку луну, выгравированную напротив. Вдруг циферблат побелел, вспух мыльным пузырем, и из него возникла голова крупного, снежно-белого кота. Когти скрипнули, царапнули эбеновую полку камина. Вслед за головой показались плечи, туловище, затем длинный пушистый хвост. Кот мягко спрыгнул на пол. Он был, по крайней мере, вдвое крупнее обычного, желтоглазый, мохнатый. Кэти вскрикнула.

– Это Спарки. Пришёл, любопытный шалун? – Генрих протянул руку, и Кэти показалось, что кот приветственно наклонил круглую пушистую голову, но подходить не стал. Сел в углу, не сводя с них горящих в темноте, жёлтых, как новые монеты глаз, и начал вылизывать лапу. Кэти слегка вздрогнула, когда увидела, какие длинные и острые у него клыки. Через его жемчужно-белое тело немного просвечивала резная дверца шкафа.

– А-а-а… Он неживой?

– Он жил здесь около трёхсот лет назад, точнее не скажу. Был всеобщим баловнем и любимцем, исправно выполнял свою работу – ловил крыс и мышей, а по вечерам имел обыкновение уходить в лес. Но всегда возвращался к часу ночи в кухню, где кухарка ставила ему миску молока. Но однажды он не вернулся. Не пришёл он и на другой день и на третий. А на четвертый в обычное время кухарка услышала, как кто-то скребётся в заднюю дверь. И когда она её открыла, он вошёл на кухню и сел на свое обычное место, вот только молоко пить не смог. С тех пор он стал хранителем этого дома и каждый вечер ему ставят в кухне молоко. Слуги придумали легенду, что пока Спарки здесь – с домом ничего не случится.