Ну, а може и не будеть…
Занеже вельми почитають беросы раздолье, оно як Бог и Отец их Вышня – Асур простора, и коли деревенских скученность та поджимать зачнёть, уйдуть млады мужи, прихватив своих жёнок, да диток. Прорубять вони ищё идей-то просеку, да може не водну, выйдуть ко новой реченьке, к излучине ейной и обоснують там ново поселение, кое нарякуть каким-нить светлым имячком: Красно, Раменье, Журавка, Озёры, Броды, Берёзы, а може сице як прежде звалась их деревнюшка – Купяны… Ну, чавось нынче о том мерекать, да балобонить, чичас сказ ведём мы о Борилушке.
Мальчик сидючи у сноповозке, которой правил Соловей негромко гутарящий с Жаворонком, сотрел на дерева, будто и впрямь унаследовавших свову мощь от огромадных велетов, живших давным-давно на землях Бел Света. Сотрел на дубы, каштаны да вязы, на паче низкорослы, обаче, не мнее упавые липовы дерева со такой нежной, серой корой, прорезанной по поверхности крупными трёщинами, бороздами да глубокими щёрбинами. У тем дубравушкам на смёну вставали белы, стройно-прекрасные березняки, засим не мнее расчудесные со светло-зелёноватой корой осинники, и нежданно-негаданно махонистой полосой подымалось краснолесье с растущей тама елью, пихтой да сосной. Лес, таковой замечательный, дарующий бытие деревам, птице, зверью и усякому вяще мелкому жужжаще-порхающему, ползающему существу, жил своей поразительной жистью… И Борилка сглотнувший силу Ясуней усю ту жизнь днесь мог распрекрасно лицезреть… И приметил вон идей-то, дюже далёко, заросли малины и бродящего посторонь няё, неторопливо перьступающего с лапы на лапу, ражего, бурого медведя, разглядывающего те колки древовидны побеги у поисках поспевшей ягоды. А може у то ведмедь просто прогуливалси у своих землях, оно як малине у кресене вельми ранёхонько ищё поспеть. Малинка вона конча могёть ащё налитьси кумачовостью во втором летнем месяце – липене, но саму силу да сласть наберёть лишь у последнем – жнивени месяце, не раньче… О том ведал не тока отрок узревший медведя, но и сам житель лесной и, верно, смурной заяц, со длинными вушами, притаившейся во густо поросших стёблях малины, не понимаючий чаво туто-ва бродить энтов ведмедь. А чуток позжее, совсем близёхонько, вроде як за первым, ну може вторым рядьем сосенок мальчонка узрел нежданно вынырнувшу из глубокой норы, точно с под оземи, рыжу мать лисицу. Негромко фыркнув, вона загнала лисят, деток, казавших свои чёрны носы наружу, обратно у нору, а сама затаилася, вслушиваясь у лес, словив своими чуткими вушами тихо ржанье лошадей и людской говор.
Борил конешно засегда хорошо видал, но то як зрел он нонче, не просто вудивляло, а ужось весьма евось радовало. И вон понимал, чё тако дивно зренье, возможность видеть утак далёко, утак ладно, да ищё и зреть духов, Асуров – энто усё благодаря тому зёрнышку силы Ясуней. Посему глядючи на живых существ Бел Света, во светлой его душе появлялася уверенность, кыя вселяла у него сувсем недетску могутность. Отчагось скоренько стало легче дышать, да, и мысли о покинутой деревеньке, паче не обжигали егось смелое, бодро стучащее у груди сёрдечко.
Легохонький ветерочек, у то верно Догода, Бог Летнего ветра, сын СтриБога и его жинки Немизы, растрепал длинны, пошеничны волосья Борилки, и кажись нежно огладил по щёке придавая у тем самым жёлание шагать уперёдь, ни страшась, ни пужаясь, ничавошеньки. Не пужаяся даже разлуки со близкими и дальними сродниками: с Младушкой, старшими братцами, сёстрицами, матушкой, малыми племяшками, со усей многочисленной роднёй.
Ко полудню сноповозка выкатила из хвойного бора да поехала скрезь луговину, поросшу усё ищё зелёными желдами, кое-где правда вжесь желтеющими от жарко-припекающего красна солнышка. Во широком том перелесье, притаившись у зелени трав, помахивали едущим в дальню торенку путникам: масенькие головушки белоцвета величаемого девичник, ромашка, солнечник, ворожка, белюшка; метельчаты марные, аль розовые цвётки материнки; стоящие да будто оберегающие окраины ездовой полосы бледно-голубые, червлёны колосья и кисти голубиных трав, тех самых каковые ложили у дитяткам во люлечку, носили на груди, да делали настои, абы не одулевали страшны сны. Уважали ту травеньку беросы, считая, чё зарытая ранней вёсной у пожне голубина трава даст щёдрый урожай злаков.
Малец, до зела ладно играющий на кугикле, созданной из стеблей болотного камыша аль куги (ктой як кликал) разной длины да толщёны, сложенных у три вкупе, да связанных промеж собой сице, шо поднося верхни воткрыты концы у тех трубочек ко губам и дуя на край их них срезов извлекаешь тихи, нежны, и слегка свистящи звуки, поглядевши на эвонти зелёны, луговы травушки, подтянул ко собе лежащу на соломе котомку. Медленно, будто ляниво, раснуровал на ней снурки тонкие, кожные и достал оттедась наружу кугиклу, уложенную тудыличи заботливыми руками Златы, доброй и купавой жинки Пересвета. Отрок поял их у руки, и ласковенько погладил указательным пальцем сухи стебли куги, дарующей таки замечательно-прекрасные напевы, посем усё также медленно вулёгси у сноповозку, спиной прямо на суху солому, да поднеся к губам тот вунструмент принялси на нём наигрывать.
И тады ж полётела удаль по луговым бероским раздольям, по зелёным нивам вольна мелодия ветров, капель дождя, трелей соловушки, и чудилось, наполнилися и травы, и цвёты, той волюшкой и лепотой. Схоронившиеся же у травушке кузнецы подхватив погудку кугиклы, начали вторить Борилки, словно не старашились ву те крохотны певуны ни злого чудища, ни самих панывичей топающих своими ножищами ко землям бероским. Затихли Соловей и Жаворонок наслаждаяся родименьким, с малулетства знакомым наигрышем. Токмо пролетающие над мальчиком махоньки бчёлки и паче крупны шмёли, торопясь и жужжа, не вубращали на него никакогу вниманья, да кони трявожно потряхиваючи хвостами, усяко мгновение, хлёстко вударяючи, собя по спинам, отгоняли настырно жалющих их мух. Кони не замерли, не затихли, а продолжаючи тянуть сноповозку, еле слышно перьговаривались меж собой на лошадином языке. И казалося мальчишечке, словно калякали друг другу кони о том, як жарко припекаеть днесь Бог Ра, и ладно б було, вустановится да испить водицы у том родничке, каковой журчить недалече, прямо во леску, шо зачнётси лишь вони минують энтову знойну елань.
Борила, вуслыхав у тот лошадиный говор, перьстал играть на кугикле, отвел её от губ и насторожилси, навострив вуши… Но неть! кони не гутарили, они тяхонько ржали. Спервоначалу подал голос Крепыш тот, шо годками постарче и буро-серый, а опосля заржал чёрно-бурый жеребец, которого Пересвет кликал Лисом, оттогось, чё вельми он походил на чёрно-бурого лиса, инолды выходящего из дольнего гая, и подолгу замирающего на низком, покатом бугре, верно, оглядываючи с эвонтой вершины их деревушку. Крепыш и Лис явно перьговаривались, но на свовом лошадином языке и понять о чем вони калякають було неможно.
– Борилка, ты чавось перьстал играть, – спросил младшего братца Соловей и вубернувшись, по-доброму зекнул на отрока.
Соловей был ужось взрослый муж со тёмно-пошеничными волосами, курчавой короткой бородой, да такими же як и у Борилки глазьми, большим носом и тонкими устами, заслоняемыми густыми вусищами, широкими плечьми, да мощными, крепкими, налитыми ядрёной силой руками.
– Да, сице, – протянул мальчик и перьвёл взгляд со лица братца вустремив евось у голубу, небесну даль, без единого воблачка, чисту и схожу с очами Асура Крышни.
– Жаворонок, може перьдохнем, – произнёс Соловей, обращаясь к обавнику. – Зане минуем энтову елань, и зачнётси гай, у там уймища крыниц, а вжесь у одном така вкусна да прозрачна водица, никак ею не напьешьси. Мы туды усяк раз с Пересветом заёзжаем коли нужда у Гарки бываеть трюхать.
– Неть, ня будём востунавливатьси, – замотал головой Жаворонок и стал похож на коней, кои потряхивая гривой, разгоняли донимавшу их мухоту. – Нам надоть до ноченьки докатить у Гарки. Пить хошь, возьми кубыню да испей, а кони и так давеча пили, потерпять… ужотко вони и не больно хотють пить.
