– Да, в этой рукописи много сюрпризов. Кое о чем, я думаю, не знал вообще никто.

– Ты меня интригуешь. Мне уже не терпится продолжить чтение.

– Я вас понимаю, – улыбнулся Александр, – поэтому я сделал копию специально для вас. – С этими словами он выложил на стол аккуратно прошитую копию. Листы же оригинальной рукописи он бережно собрал и убрал в портфель. Затем он поднялся со стула, собираясь уходить. Растроганный старик обнял своего названного племянника:

– Спасибо, Сашенька. Я уверен, что мы еще увидимся с тобой.

– Конечно, дядя Володя. Я буду ждать от вас комментариев по поводу прочитанного. Может, вам удастся еще что-нибудь вспомнить, – ответил Александр, уже стоя в дверях.

Когда дверь за ним закрылась, Владимир Владимирович вернулся в комнату и снова сел за стол. Сквозь застывшие в его глазах слезы он смотрел на копию, лежавшую перед ним.

– Ися, дорогой мой… – проговорил он тихо. – Как редко виделись мы с тобой в последние годы… Но кто же знал? Кто же знал… – повторил он несколько раз, опираясь лбом на ладони.

– Не грусти, братишка, – вдруг услышал он за своей спиной знакомый голос. Владимир Владимирович обернулся. В комнате никого не было, но ему показалось, что приоткрытая дверь шевельнулась, как если бы кто-то только что вошел через нее или вышел.

– Ися? – невольно проговорил Владимир Владимирович, но ему никто не ответил.

«Вот так наваждение» – подумал он, потирая виски.

В это время в комнату действительно вошли. Это была женщина. Она подошла к старику и тихонько дотронулась до его плеча.

– Ириша, это ты… – вздрогнув, проговорил Владимир Владимирович.

– Я тебя напугала?

– Нет, я просто задумался. А может, и задремал на минутку.

– О чем же ты задумался?

– Садись в кресло, я хочу тебе немного почитать.

– Почитать? – удивилась Ирина. – С удовольствием. Но что ты хочешь мне почитать?

– Про Исю, моего друга и брата. Ты, кажется, его только один раз видела. На том вечере в Зеленогорске, где он пел под гитару. Помнишь?

– А, Исай Шейнис? Твой школьный друг? Конечно, помню. Удивительно красивый человек. И так одухотворенно он пел, причем, кажется, свои собственные песни?

– Да, собственные. Так вот, садись, слушай.

…

Калуга послевоенных лет была раем для ребятишек. Почему-то Исаю больше всего запомнилось лето – оно всегда было насыщено массой интереснейших событий: играли в мяч и в лапту, бегали через поле в лес, купались в Яченке, рыбачили, собирали гильзы и снаряды, играли в войну, до самой рукоятки вгоняли ножички в черную мягкую землю, запускали самодельных воздушных змеев, следили за голубями, стреляли из рогаток. Этот список можно было бы продолжать и продолжать.

Лишь одно-единственное лето прошло иначе: кажется, Исе было то ли девять, то ли десять лет, когда его отправили в пионерский лагерь. Это было оправдано – в ту пору в лагере, в отличие от дома, было гарантировано хоть какое-то питание. Однако в остальном пионерский лагерь сильно проигрывал дому: распорядок был армейский – все по звонку, везде строем. Бесконечные линейки. Игры тоже были военные. Ко всему прочему, детей тренировали быстро реагировать на воздушную тревогу. Тревога, разумеется, была поддельная, но сирены завывали по-настоящему.

Когда это случилось в первый раз, было раннее утро, и одеться после сна успели лишь немногие. Сам Ися встретил воздушную тревогу в одних розовых трусиках, доставшихся ему в наследство от старшей сестры. Все бросились куда-то бежать, а Ися замешкался: нужно было непременно спасти свою игрушку – маленького рыжего ослика, с которым он был неразлучен. Мама говорила, что ослика подарил ему отец, тоже ветеринарный врач, ушедший на фронт в сорок первом. Пока Исай искал свою игрушку, остальные ребята успели выбежать из комнаты. Он выглянул в коридор, но там уже никого не было. Тогда мальчик, до смерти напуганный, присел у стены на корточки, закрыл уши руками и зажмурил глаза, потому что звук сирены был нестерпимый, а куда следовало бежать, он не знал.

В этот момент кто-то схватил его за запястья и отвел руки от ушей. Ися открыл глаза: перед ним возвышался пионервожатый из старшего отряда. Это был здоровенный детина с рябым лицом, которого Ися (да и не он один) побаивался. В этот момент сирена внезапно стихла, и в гулкой тишине прозвучало:

– А ты что это тут расселся, жиденок? Самый умный что ли? Была б война, пришибло б тебя, и поделом.

Тут вожатый заметил лежавшего рядом на полу ослика. Может, с высоты своего роста он и не разобрал, что это была игрушка, – принял ее за мусор. Так или иначе, он пнул ослика сапогом, и тот, как смертельно раненый, запрыгал по коридору. Исай замер в оцепенении, глядя ему вслед. Тогда вожатый взял его за плечи и поставил на ноги:

– Ну, шуруй уже, – он подтолкнул мальчика в сторону выхода. – Чего ты застыл? Или тебя тоже надо пнуть?

Исай что есть мочи припустил по коридору. Свою игрушку он подбирал на бегу с таким чувством, словно делал это под дулом ружья, направленным ему в спину.

Выбежав на улицу, он увидел, что все отряды уже собрались на плацу, который от его корпуса отделяла редкая изгородь тополей. Нет, идти туда в полураздетом виде, пересекая плац у всех на глазах, было невозможно. Становиться посмешищем – никогда! Путь к товарищам был отрезан, и Исай помчался в сторону леса.

Он бежал по лесным тропинкам, не разбирая дороги. Острые сучья царапали его тело, крапива обжигала руки и ноги, паутина липла к лицу. Через некоторое время он выбежал на пыльную проселочную дорогу и помчался по ней в сторону домов, видневшихся вдали.

Ему повезло – пионерский лагерь находился относительно недалеко от города, поэтому уже через полчаса он оказался на знакомых Калужских улицах. Еще несколько минут – и он стоял у дверей своего дома.

На первом этаже находилась ветеринарная лечебница, где, собственно, и работала его мать. Второй этаж занимали жилые помещения. Исай сразу вбежал внутрь дома. Мать сидела в кабинете и разговаривала с посетительницей. Увидав сына, да еще в таком виде, она до смерти перепугалась.

Тяжело дышавший, весь в пыли, размазанной по исцарапанному лицу и телу, Исай был почти неузнаваем.

Вскоре выяснилось, что произошло, и оба понемногу успокоились. Мальчика отмыли, переодели и накормили. И, разумеется, Штерне Давыдовне пришлось растолковать сыну, что означает «жиденок».

– Если бы этот твой вожатый знал, что творили фашисты в оккупированных городах и селах, он бы никогда не произнес этих слов, – тихо сказала мать. – А ты не злись на него, он это по недомыслию. Заучил, как попугай, и повторяет. А ты, Ися, запомни – твой народ – древний народ с богатой историей, хранящий мировую мудрость.

Исай запомнил слова матери, и потом не раз они помогали ему в жизни. Больше, однако, помогали они терпеть обиды, нежели избегать таковых. Но в эпоху воинствующего антисемитизма (когда, впрочем, он не был воинствующим на Руси?) даже просто научиться гнать от себя ненависть к обидчику – уже было немало. Но главное, Ися узнал в тот день, что он еврей. Что это означало? То, что по рождению он чем-то отличается от своих друзей – Володьки, Владьки, Коли, и от еще многих и многих людей, которых он знал. И этого уже никак нельзя изменить. Это было так странно, к этому надо было привыкнуть, с этим предстояло научиться жить.

На другой день мать съездила в пионерский лагерь и объяснилась с начальством. Она сказала, что ее сын заболел, и не сможет вернуться до конца смены. Ей выдали скудные Исины пожитки и вычеркнули беглеца из списков лагерных постояльцев. На этом история с пионерским лагерем закончилась, но начался новый этап жизни с осознанием и переосознанием самого себя и окружающего мира.

Утром следующего дня, с еще не зажившими ссадинами и сердцем, бьющимся под придавившим его тяжелым камнем, Ися помчался искать Володьку. Только Володька мог помочь ему скинуть этот камень. Он нашел друга на крыше дома, запускающим воздушного змея. Ися задрал голову кверху и зажмурился – солнце слепило глаза и не давало разглядеть Володину фигуру и его нового змея, то и дело пересекавшего солнечный круг.