У нас в клубе была служба мониторинга культурных событий в городе и наш информатор-координатор доложил, что такого то числа в Доме Научно-Технической Пропаганды будет городское собрание с обсуждением книги Кочетова. Мы, группа активистов клуба, явились к началу. У входа стояли молодцы с повязками на рукавах и заявили нам, что зал уже полон и больше никого не пускают. Мы выпустили дымовую завесу цитат и демагогии про наш культурный клуб, потом поднажали плечом и прорвались. Зал был действительно довольно таки полон, но не настолько, чтобы не нашлось места ещё и нам. Да и после нас ещё пускали. Очевидно, под видом свободного входа для всех желающих было организовано собрание комсомольских активистов с разных предприятий по разнарядке. Да и в качестве обсуждения был запланирован спектакль под управлением опытного манипулятора, какого-то секретаря по идеологии. Полагаясь на то, что аудитория вполне послушна и управляема, он уверенно отбубнил свою вступительную речь минут на 20 с рефреном: книга нужная, правильная, там (заведение очей в гору и кивок туда же головой) ее уже одобрили. «А теперь давайте обсуждать, каждому по 5 минут на выступление». Ну, я и выступил первым.
Нес я Кочетова по пунктам, каждый пункт начиная цитатой из классиков или съездов и заканчивая так же. «Маркс писал… А Кочетов пишет… А Никита Сергеевич на 20 съезде сказал…» Сначала ведущий несколько раз вскакивал, норовя прервать меня, открывал рот, но никаких слов из рта не вылетало и он опять садился. Не переть же было против классиков. И вообще, десятилетия идеологического террора и идейной безропотности населения привели к полной атрофированности мозгов и дара речи у партийных бонз. Зачем было напрягаться, когда для деревни и так сойдет. Косноязычность высшего партийного эшелона давно уже стала притчей во-языцех и бесконечно обыгрывалась в анекдотах. Во многих случаях не надо было даже сочинять анекдотов, достаточно было просто цитировать Хрущева или Брежнева. «Социализм – это не колбаса» и т. п. Где уж было ведущему тягаться с новой формацией бойцов идеологического фронта. Он выразительно махнул рукой, мол, черт с ним, закрыл лицо руками и забыл даже остановить меня по регламенту. Я молотил целых полчаса, пока не выговорился.
После этого началось нечто невообразимое. Публика как с цепи сорвалась. Весь отбор комсомольских кадров к тому времени в Союзе превратился в фикцию и никакой корреляции между тем, что было у человека в душе и его комсомольской деятельностью уже не было. И эти выбранные комсомольские активисты, не уловив тонкостей моей техники и решив, что теперь все можно, понесли такую антисоветчину, что у меня мурашки забегали по коже: не повесят ли на меня потом этот антисоветский шабаш. Через некоторое время ведущий очухался и объявил, что собрание окончено и никакой резолюции и письма в ЦК не будет. Но аудитория уже полностью вышла из-под контроля, объявились какие-то народные вожаки, которые призвали остальных не расходиться, а избрать комитет, всех желающих записать и от имени этих желающих послать-таки в ЦК резолюцию собрания по книге Кочетова, понятно какую. Меня извлекли из толпы и сказали, что просят составить и дать им конспект моей речи. Я, естественно, написал конспект и передал его через пару дней комитету, и резолюция, построенная на этом конспекте, за многими подписями таки пошла в ЦК. Из конспекта я затем сделал статью под названием, насколько помню, «Чего же хочет Кочетов» и запустил ее в Самиздат и, уже будучи в Израиле, слышал о ней от приехавших туда позже меня. Это, кстати, была первая в моей жизни статья и она была первой пробой сил, хоть и не в философии, но в области, близкой к ней. Впрочем, слово «философия» у меня еще долго никак не ассоциировалось с моей деятельностью.
Но все это было потом, а на другой день актив нашего клуба явился в «Пищевик», поскольку мы там встречались каждый день после работы. Мы еще не успели подойти ко входу, как на ступеньках появилась Нина Ивановна с грозным видом жены, встречающей своего мужа – пьяницу, задержавшегося в день получки (не хватало только скалки в руке). «Вон отсюда!» – заорала она в верхнем регистре – Чтоб вашей ноги здесь больше не было. Негодяи! Хулиганы! Вы подвели меня под статью!..». Мы развернулись и удалились быстрым шагом, с трудом удерживая желание перейти на бег. Отойдя на приличное расстояние, мы остановились и стали решать, что делать дальше. Решено было, что завтра Смирный идет по секретарям оправдываться, не дожидаясь пока его или нас всех вызовут. Но предварительно договорились встретиться у того же «Пищевика», чтобы я и еще пару аналитиков загрузили Смирного мыслями по предмету, поскольку он книги Кочетова не читал.
Не успели мы еще на другой день собраться все перед тем же «Пищевиком», как на крылечке вновь появилась Нина Ивановна, сияющая на этот раз майским солнышком и, одарив нас самой медовой из своих улыбок, закричала столь радостно, как будто увидела сыновей, вернувшихся невредимыми с войны: «Боже мой, мальчики! Какое недоразумение произошло вчера! Какие вы, оказывается, умные и интеллигентные! Вы можете продолжать все как прежде, я даже разрешаю вам еще чего-то там». И т. д. Мы ушам своим не верили и, похлопав немного глазами, ушли, дабы не развеять сон или не вляпаться в какую-то ловушку, коварно подготовленную нам. Но все оказалось проще.
В то утро вышла газета «Правда», которую никто из нас еще не успел прочесть, но Нина Ивановна по долгу службы уже просмотрела. И в этой «Правде» была статья о книге Кочетова какого-то ранее неизвестного автора. В ней он слегка так по-отечески пожурил Кочетова за то, что тот несколько перегнул и за огрехи стиля. Для советского флюгера, каким была Нина Ивановна, державшего нос всегда по ветру, не имели никакого значения стиль и качество критики. Главное было направление. И ветер сверху дул именно в ту сторону, в которую мы дунули на день раньше. Ну, так разве после этого мы не замечательные, интеллигентные мальчики!
Но все на свете имеет конец, и клуб, постоянно боровшийся за свое существование, чтобы его не закрыли сверху, лопнул как о’генриевский трест изнутри. Смирный развелся со своей женой, которая была активисткой клуба и одним из членов его совета, и женился на другой активистке, также входившей в совет. После этого ему стало как-то неудобно в совете и в клубе и он объявил о его роспуске и создании вместо него некой, как он назвал, «Библиотеки», т.е. по сути философского кружка, ибо в ней, в философии, как он сказал, вся соль. Как видим, не только у меня путь к философии пролег через деятельность в клубе. Правда, для членов «Библиотеки» философия свелась к углубленному изучению марксизма, и ни один из них по-настоящему философом не стал, и довольно скоро они бросили это занятие.
Я в «Библиотеку» не пошел, так как философия как дисциплина меня еще не привлекала, и я был еще в упоении деятельностью. Подавляющее большинство клубников тоже не пошло в библиотеку, да Смирный туда всех и не звал. Оставшиеся решили продолжить клуб, но им, как поет Высоцкий, «вождя недоставало».
Предложили эту роль мне, но я отказался. Я к тому времени переориентировался на новую идею, национальную, идею возрождения культуры и самосознания своего, т.е. еврейского народа. К Израилю это планируемое возрождение на том этапе не имело никакого отношения, планировалось возрождение в рамках советского общества.
Поворотным пунктом для меня в этом отношении стал момент, когда Смирный организовал в родном клубе «кружок шанувальныкив риднои мовы». Кстати, клуб наш, ставя своей главной целью демократизацию общества, имел и вторую: возрождение украинского национального самосознания и культуры. Мы были связаны с такими видными деятелями украинского национального движения того времени, как Драч, Дзюба, упомянутый Брайчевский и другие, поддерживали весьма популярный в то время в народе, но не признаваемый властями фольклорный украинский ансамбль (забыл название), который пел песни и водил хороводы в национальных костюмах на склонах Днепра, и т. д. Больше половины членов клуба были украинцы, но и евреев было чуть не половина, а в совете клуба даже больше. Можно сказать: и какое же общественное явление в мире обходится без евреев. Везде наш брат поспеет, независимо от того, сулит ли ему это дивиденды или грозит «секим башка». Украинцы в большинстве говорили по-русски. Вот Смирный и решил исправить это. И, как и следует ожидать, первыми в этот кружок побежали мои соплеменники. Я почувствовал, что это меня задело. Для украинцев это был их родной язык. Мы же – евреи по национальности и, в силу обстоятельств, – русские по культуре, сегодня жили на Украине. Но в рамках многонационального Союза могли оказаться завтра в Узбекистане, а послезавтра в Молдавии. И тогда что, переходить на узбекский, а потом на молдавский? Но где же уважение к себе? Своего языка мы не знали. Чувствовалась в этом какая-то ущербность.
