"...если бы даже была обеспечена кому-нибудь более долгая жизнь, все же остается неизвестным, будет ли по-прежнему достаточна сила его мысли для понимания наличных обстоятельств и для постижения, осваивающего с делами божескими и человеческими".
Это правильно! Я вспомнил свой давнишний и тогда прошедший бесследно, с чисто академическим интересом, разговор с одним приятелем, как и я, любителем книг и словесности - помнится, мы обсуждали с ним жизни двух наших поэтов, Веневитинова и Батюшкова, и так и не смогли решить для себя, что же все-таки лучше для человека, а тем более человека творческого: прожить мало, но с той удивительной насыщенностью, и внешней и внутренней, с какой прошли два недолгих десятилетия "дивного юноши" Веневитинова, или существовать много дольше, но заплатить за эту длительность тем, что почти те же два десятилетия придется провести в состоянии не то что не пригодном для жизни творческой, но и вообще практически не отличающемся от растительного, подобно тому, как провел их бедный безумец Батюшков. Какие там божеские или человеческие дела - не то что их понимания, даже памяти о вчерашнем дне не может удержать голова, лишенная силы мысли. Почти по-тютчевскому: "...но для души еще страшней следить, как умирают в ней все лучшие воспоминания" или что-то близкое. Верно, император. Кто знает, может, я от этой своей нервотрепки до такого изумления докачусь, что и рад буду помереть, да ума даже на это не останется. А тогда разумно ли сейчас, пока я еще могу это делать, перестать думать, работать, читать, говорить с друзьями, встречаться с девушками, покупать книжки и бог весть что еще, заменив все это бесконечными пережевываниями одной и той же мысли - как будет, когда меня не будет? Да вот так и будет. А то получается, что я еще есть, а вроде бы меня и нет - друзья уже не звонят: все равно только огрызаюсь да отнекиваюсь; девушки разлетелись, немало и других найдут, повеселее; на работе начальство как будто не замечает, а еще вчера "талантливым" был; все - нет меня, как не было...
И бедная голова моя, отвыкшая за последние недели от мало-мальски абст-рактных рассуждений, все тяжелела и тяжелела, переполненная навеянными императором соображениями, и впервые за последнее время я уснул без страха и без пробуждений, вытянувшись под одеялом и бережно придерживая на груди заложенный пальцем том.
"Свет лампы ярок и не теряет своего блеска, пока не будет погашен. А истина, справедливость и благоразумие в тебе должны угаснуть до твоей смерти?"
И, наткнувшись следующим вечером на эти слова, я понял, что, не отдавая себе самому отчета, именно с ними или им подобными я ждал встречи все до необыкновенности спокойно прошедшие последние двадцать четыре часа. Ну, не знаю, как там насчет истины и справедливости - не тот мой ранг, чтобы мое правильное или неправильное их понимание оставило сколь-нибудь заметный след в чей-то жизни, но уж благоразумие-то я имею право сохранять! А где же было оно все эти долгие недели? Как мог я не растолковать себе самому, что между полусостоявшейся аварией и моим исчезновением навеки может лежать дистанция сколь угодно огромного размера, и бежать ее, не замечая того, что творится вокруг, и думая не о победе, а только о слове "финиш", это еще хуже, чем вообще не выходить на старт, да простится мне спортивная терминология. Как будто я не знал раньше, что нет бессмертия, да и то, что называют "жизнью вечной", тоже в высшей степени проблематично, хотя, конечно, легче представить себе переживание некой неопределенной субстанции, чем всего нашего переполненного материей тела. Что же такое творилось со мной? Из какой глубины вылез этот страх, перекроивший мое нормальное бытие в какие-то считанные минуты? Да и был ли он действительно или, может быть, это были просто неясные мне по моей медицинской безграмотности, но вполне нормальные проявления какого-то наконец прошедшего сотрясения мозга, в спешке и на холоду не установленного разочарованным врачом "скорой", ожидавшим по вызову ГАИ увидеть гору трупов, а встретившим только пару молодцов с битыми носами? Но ведь оно прошло, прошло, прошло. И в этот вечер я не стал ронять книжку на одеяло, а аккуратно положил ее на тумбочку, заложил кусочком газеты читаемую страницу и спокойно уснул. На этом и закончились все мои беды. Правда, просто?
"Лишь одно действительно ценно: прожить жизнь, блюдя истину и справедливость и сохраняя благожелательность по отношению к людям..."
Спасибо, император. Я постараюсь. Во всяком случае, я живу, покупаю книги, встречаю друзей, уступаю место старикам в автобусе; стараюсь, по крайней мере для себя, определить то, что я могу считать истиной, хотя, честно говоря, я пока не уверен, что всегда смогу ее блюсти - жизнь меняется, может, ты бы и сам был менее строг в наши дни; от людей я впрямь жду в основном хорошего, во всяком случае, пока они сами не докажут мне, что в том или ином конкретном случае я жду понапрасну, ну и вообще... Пусть не все твои советы мне по росту, мне кажется все-таки, что кое в чем я тебя понимаю, и, доведись нам встретиться, если, конечно, твои преторианцы допустили бы меня в твою комнату для занятий, мы бы нашли о чем поговорить. И когда мне попадается на глаза твоя знаменитая статуя с Капитолия, мне кажется, что это именно мне ты машешь бронзовой рукой: "Ничего, парень, все будет нормально..."
Подъезд
Казалось бы, давно пора ко всем этим стритам приглядеться: что попишешь - кто-то мечтает денег поднабрать в турпоездку или в отпуск выбраться, на каком-нибудь Кипре поглядеть, как там эти самые забугорные поживают, а ему даже людям сказать неудобно, что, если мотаешься по десять раз в год с фирмы на фирму на переговоры эти бесконечные, так лучше, как на даче в Отрадном недельку с женой да детьми посидеть, и не выдумать ничего! И правда, попробуй скажи такое - тут же объявят, что зажрался вконец, и все тут... Но если по-честному, так на города разные он по самую завязку нагляделся. Так что они даже все спутались у него в голове и превратились в один большой город, постоянно перебирающийся с ним с места на место - тут бар, тут музей, тут трикотаж (все равно зайти в него придется - заказы в бумажнике, потому как цены не в пример ниже московских), тут опять бар, а там опять магазин в три этажа с двигающимися манекенами на витринах, а вот тут контора, и снова контора, кинотеатр, рекламный щит, опять магазин теперь уже на двадцать метров вперед и на пять вверх все техникой заставлено (тоже всегда заходить приходится - у детей эти цацки прямо в руках горят), словом, везде одно и то же, только что языки различаются, да и то на магазинах и рекламах одно и то же по всему миру написано, так нет ведь - все равно идешь и на стекла да на двери глазеешь, как в первый раз попал. Родимые, так сказать, пятна социализма в кожу въелись...
Вот и сейчас, только приехав в этот, такой не отличимый от других, но все-таки новый для него город на очередные переговоры, сулившие вроде бы возможность сварганить заказ подешевле, чем в том городе, откуда он сюда попал, и направляясь тропить такую однообразную на ближайшие десять дней дорогу от вполне приличной гостиницы, куда вселила его фирма, до другой такой же и тоже вполне приличной гостиницы, где та же фирма снимала для своего местного представительства целый этаж и где предстоящие переговоры и предполагались (как будто трудно было и его там же поселить - с этажа на этаж подняться или спуститься; он бы дальше ближайшей торговой улицы и не высовывался бы, а для сна каждый день по лишнему бы часочку урвал, хотя эти "часочки" при его постоянном и изматывающем чуть не до столбняка недосыпе никогда лишними не бывают, их-то как раз вечно и не хватает, но, может, хозяева это и специально сделали, черт их разберет!), он не мог удержать себя от ритмичного, под каждый шаг, верчения головой в непонятном желании рассмотреть, какие такие особенные бары, магазины и кинотеатры расставило ему на дороге новое местечко. Долго любоваться, правда, не пришлось - следуя ему одному понятным отметкам, сделанным под телефонный голос незнакомого пока клерка на городской карте (от машины он отказался, сказав, что любит перед беседой пройтись, мозги проветрить, что, впрочем, было чистой правдой), он убедился, что дорога хотя и пролегала по кварталам самым что ни на есть центральным, но проходила от развлекательных мест чуть в стороне там на квартал, тут на два, - так что магазины с барами, еле начавшись, круто забрали куда-то влево, а он оказался неторопливо идущим по пустынным почти тротуарам вдоль явно жилых особняков весьма богатого и, можно даже сказать, изысканного вида. Лепнина девятнадцатого века сменялась красным кирпичом тридцатых годов, а двумя шагами дальше, сплетаясь друг с другом, лезли вверх элегантные конструкции из непрозрачного золотистого стекла и серого в крапинку бетона. Работавшие по этим улицам архитекторы были явно из лучших, так что друг друга эти разнообразные дома никак не портили, и смело можно было утверждать, что почитаемая застывшей музыкой архитектура взяла в этих местх аккорд весьма смелый, но, как это ни удивительно, вполне благозвучный.
