Подавали, но не все. И не часто, как хотелось бы, и немного. Потому что таких нищих побирушек было не счесть. Ведь тогда был страшный голод. В иных деревнях не было жителей вообще – повымерли.

Изредка её нанимали на временную работу. Младшие сидели на окраине села и ждали её. А она ждала конца рабочего дня, надеялась, что хозяева расплатятся с ней в этот раз и тогда можно будет накормить сестёр и брата. Ибо были случаи, когда не платили, а грубо выгоняли девчонку, после того, как она заканчивала работу. А то и натравливали собак.

Ждала помощи у дороги в незнакомой местности, чтобы вырыть могилку и похоронить Ваню и Лизу… Поля ещё держалась, а у самой сил не было. И оставить детские тельца родных людей под палящим солнцем не могла.

Копала могилку сама. Да какая та могилка? Так, углубление в сухой, песчаной земле на обочине дороги. Какие те силы у голодной тощей копальщицы, которая несколько раз падала в голодный обморок, пока кое-как вырыла ту ямку. Потом она же прочитала молитву за упокой душ, что сама тут же и сочинила.

Там же лежала у свеженарытого холмика и ждала собственную смерть, усердно и неистово молила прийти, забрать и её, чтобы разом прекратились все мучения, чтобы исчезло это страшное, это невыносимое чувство голода. Но настоятельно теребила за рукав Поля и просила поесть. Надо было вставать и идти искать пищу, спасать ещё одну голодную родную душу.

Если вскипятить в жестяной банке воду, бросить туда чахлые листья крапивы с мелко поломанным стеблем, то на какое-то время чувство голода исчезает. А ещё можно было ставить силки, и если сильно повезёт, и туда попадёт грач или ворон – то это уже счастье, был настоящий пир. Хотя рады были и воробью. Тогда было тоже пиршество, ни меньше. Старались варить с большим количеством воды – бульон как-никак.

Или тайком пойти в поле на чужой огород, замереть в борозде, а потом ночью нарыть из-под картофельного куста несколько клубней, то можно пережить ещё один день, если, опять-таки, растолочь картошку в собственном бульоне, сделать мутной жижкой. А потом пить её медленно, наслаждаясь, смакуя. Но уж если даст Бог впустить туда щепотку соли, бросить зубок сворованного чеснока и разлапистую запашистую веточку укропа – это райское кушанье.

Но это если не заметит хозяин, не застанет в борозде с картошкой. Кристю Бог миловал, а вот иных нищих ловили. Пощады не было.

Ждала увидеть дома папу. Но не увидела даже собственной избы: сгорела. И не дождалась отца: где-то сгинул на войне между белыми, красными, зелёными. Она до сих пор даже не знает, на чьей стороне воевал папа. И за что погиб, где похоронен и похоронен ли, тоже не знает.

Ждала, что наступит тот момент, когда можно будет вылезть из погреба, который она переоборудовала в жилую землянку, где жили Поля и Христя, и поселиться в доме. Но это ожидание затянулось на долгие годы, до её замужества.

Уже будучи замужней, чувство ожидания всё равно не покидало её. Оно вошло в жизнь и стало неотъемлемо, как дыхание.

Как себя и помнит, ждала, что вдруг и её не минет мамина болезнь. Ведь ещё с детства все говорили, что Христя – копия родной мамки. Но Господь миловал. А вот Полю не пожалел: умерла, как и мама, от такой же болезни, оставив мужу семилетнюю дочурку и четырёхлетнего сынишку.

Ждала, что наконец-то она забеременеет. Долго, слишком долго Христя не могла родить, пока к сорока годам Бог услышал её молитвы и мольбы.

С содроганием и жутким страхом воспринимала любое, маломальское недомогание своих детишек, всё искала в них признаки маминой хвори, ждала худшего. Но снова Бог проявлял милость, и всё обходилось.

А ещё была война…

Бабушка Христя боится вспоминать войну. Война для неё – время ежеминутного, ежесекундного ожидания чего-то страшного, необратимого и неотвратного. Того, что повлияет на её жизнь самым страшным образом. Именно в войну чувства ожидания достигли самой высшей эмоциональной точки в жизни женщины. Ибо ожидания те были на грани человеческих чувств и сил. А может и за гранью. И были сродни ожиданиям в голодные годы, только может быть ещё хуже, ещё страшнее.

Как бы то ни было, а три года оккупации прошли как в страшном кошмарном сне.

А потом пришла Красная армия. Она принесла свободу, мир, но не смогла убрать чувства ожидания. Оно, ожидание, сохранилось, только чуть-чуть изменило направление, видоизменилось. Исчезло чувство страха за собственную жизнь, за жизнь ребятишек. Но продолжилось с новой утроенной силой чувство ожидания с войны мужа. Ибо ей одной поднять троих детишек в голодной, разорённой войной деревне ох, как было нелегко. Да и любила она своего Ваню.

И было ожидание счастья. Хотя умом понимала, что мирное небо над головой – это и есть самое-самое высшее счастье. Однажды познавши войну, она умела ценить мир. Чего ещё человеку надо? Не убивают, не угнетают, вокруг родные лица, родная русская речь. А вот, поди ж ты, хотелось чего-то ещё. Наверное, так устроен человек. Ему всегда хочется чуточку большего, чем имеет на сегодняшний день. И она не исключение.

Страсть как мечтала о счастливой жизни для своих детей. Да не только для своих. Для всех людей. Только почему-то приход счастья всё откладывался и откладывался. Не было одежды, обуви: поизносились и поистрепались за годы войны. И стол не ломился от яств. Жили впроголодь. А если честно, то иногда и голодали по нескольку дней.

А пока надо было впрягаться в плуг с такими же молодицами и тащить его, тащить, вспахивая метр за метром, сотку за соткой, гектар за гектаром одичавшую за войну колхозную землю. Падать в борозде от бессилия, от безысходности, захлёбываться слезами от горя и боли, и снова вставать и налегать тощими женскими телами на лямки. Другого выхода не было: или тащить плуг, или умереть голодной смертью.

А как она надеялась, что с приходом Красной армии станут приходить письма от мужа. Ждала. Выбегала за околицу, высматривала сельского почтальона, встречала первой. И всё напрасно: или сгинул где-то на проклятой войне, или что-то другое. Дома ждали всё понимающие детские глаза. Как тяжело было смотреть в те детские глаза…

Война закончилась, пришёл такой желанный, такой долгожданный мир. Но не было с той войны мужа: не пришёл. Но она вопреки и назло всем и всему ждала. Ждала своего Ваньку любым: раненым, инвалидом, обезображенным огнём и пламенем. Она бы… она бы… на руках носила бы его, посадила бы в красном углу и молилась бы как на икону. Излечила бы любые раны, отогрела бы, оживила бы, вдохнула бы новую жизнь в зачерствевшее в страшной бойне израненное солдатское сердце. Но мужа всё не было и не было. А она всё ждала и ждала. Как всё ждали и ждали своего папку дети. Никто не верил в плохое и страшное. Как же, закончилась самая ужасная война, а папки нет?! Такого не может быть по определению. Чужие отцы могут не вернуться с войны, а уж их – обязан прийти. Потому как он самый-самый!

«В списках погибших не значится» – приходили ответы на её запросы из одних воинских частей. «Убыл для лечения в военный госпиталь номер такой-то» – отвечали в других военных организациях. «Выписан из госпиталя такого-то в связи с выздоровлением». Всё! Там следы терялись. Что думать? Куда идти? К кому обратиться за помощью, за советом?

На второй год после войны, как раз по весне, стали доходить до Кристины слухи, что, мол, кто-то из знакомых видел вроде как её Ивана в поезде, безногим, на самодельной коляске-каталке, с таким же инвалидом побирались пьяными. Московский тот поезд, который через Смоленск ходит.

Отпросилась у председателя. Детишек оставила на попечение соседки и подруги по несчастью Люське Копровой. Она похоронку получила сразу после освобождения. Пятеро у неё детишек. Ей уж ждать некого. Только на себя надежда, да на Господа Бога.

Вот ей-то Христя своих ребятишек до кучи подсыпала.

– Пригляди, а я сбегаю, поищу своего. Не мог он погибнуть. Вот тут, – она стучала себе в грудь, – чую, что живой он, живой. Я ж его знаю: шустрый он у меня, живучий. Только стеснительный больно и нерешительным иногда бывает. Его в такие моменты подтолкнуть надо, надоумить. Может чего сталось, помощь моя нужна. Может, кто с пути праведного сбил, а я тут прохлаждаюсь с тобой.