Анна Петровна оскорблено поджала губы и ответила:
– Я к тебе с душой, а ты мне – про деньги. Так не пойдет. Мне просто квартирант не нужен, мне человек в доме необходим. Кто это тебя научил все на деньги мерить?
– Жизнь научила, – вздохнул Илья. – Простите, Анна Петровна, в мыслях не было вас обидеть. Но вы же не миллионерша – такой лоб бесплатно кормить. Объем я вас, что хорошего?
– А ты продукты покупай, – уже не так сухо ответила Анна Петровна. – Для себя, конечно, не для меня. А приготовить мне несложно, да и не так долго день будет тянуться. Обедай, где хочешь, а завтрак и ужин я обеспечу.
– Понятно, – тоже уже весело ответил Илья. – Не сердитесь, Анна Петровна, я вот такой: только правду говорю. Считаю, иначе и жить нельзя.
– Правда правде рознь, – осторожно заметила Анна Петровна. – Лгать, конечно, грешно, но ты и с правдой-то своей сразу не суйся, подойди тихонечко, слова правильные найди. Иначе трудно тебе с людьми будет, ох, как трудно!
– Это я в курсе, – уже совсем весело сообщил Илья, заканчивая завтрак. – Это я уже маленько попроходил, так что знаю, как у нас на правду реагируют. Так кому сейчас легко? Да и по мне лучше трудно, чем фальшиво. А вам спасибо большое за то, что накормили, да еще поучили маленько. Это никогда не помешает – у старших поучиться. Я побежал, надо начинать работу, вживаться в коллектив и вообще…
И начались трудовые будни, от которых, впрочем, и выходные дни поначалу не больно-то отличались. Работы Илья не боялся, мотался по городу и его окрестностях на автобусах или просто попутках, собирал для отдела хроники всякие факты и фактики, которые вечером обрабатывал дома на одолженной в редакции раздолбанной пишущей машинке, утром относил в отдел и снова отправлялся на поиски сюжетов.
Но это все было еще не то, о чем мечтал Илья в вагоне поезда. Да, отдел хроники стал интереснее, газета стала более популярной, а значит, и тираж слегка увеличился, но известности самому начинающему журналисту это никакой не приносило: кто же подписывает заметки о небольших происшествиях? Тем не менее, кое-какими знакомствами Илья потихонечку оброс, стал разбираться в том, что происходит в городе и вокруг него довольно свободно, и в редкие часы досуга готовил свой первый «настоящий» материал, который предполагал сделать своим, так сказать, дебютом. И не просчитался.
Дебютировал Илья на новой работе через несколько месяцев большим очерком, в котором не просто бичевал пьянство, как национальный порок и слабость, но и умело пользовался статистикой, приводил яркие примеры, с гневом обрушивался на государство, не умеющее справиться с этим злом или хотя бы как-то ограничить его распространение. Досталось и приснопамятной антиалкогольной кампании, и взвинчиванию цен на горячительные напитки, которые пьяниц отнюдь не сдерживают, зато заставляет их семьи голодать, и бесконтрольному ввозу всякой заморской отравы… Словом, всем сестрам было роздано по серьгам – и по справедливости.
Если в столице такими публикациями удивить было возможно разве что человека, только что научившегося читать, то в провинциальном городе материал произвел настоящую сенсацию, поскольку никому не известный доселе Илья Астраханский критиковал не абы кого, а правительство, пусть, в основном, и бывшее. Правительство, о котором, согласно неписаной традиции, можно было говорить исключительно как о покойнике: либо хорошо, либо – ничего. А в провинции к столичным вольностям еще не привыкли – побаивались по старой памяти. Ну как прочтет кто-нибудь из высокого строго начальства, да как гаркнет: «А подать сюда этого Ляпкина-Тяпкина!». Нет уж, лучше на кухне или в очереди правительству косточки перемыть…
Очерк в Волжске обсуждали недели две, имя Ильи сразу оказалось у всех на слуху, и хотя скептики утверждали, что никакой конкретной пользы материал не принес, что юноша, подобно петуху, прокукарекал свое, а там пусть и не рассветает, большинство было в восторге. Молодой журналист, вдохновленный столь удачным дебютом, расправил плечи и начал уверенно закладывать фундамент того будущего, о котором грезил в железнодорожном вагоне.
Закладывал, правда, не вполне самостоятельно, а пользуясь подсказками-указаниями главного редактора газеты. Владилен Сергеевич журналистике отдал почти полвека и не принимал личного участия только в газетных кампаниях недоброй памяти тридцатых годов, потому что в это время занимался укреплением достижений коллективизации в родном селе и районе в целом. Там юного активиста заметили, послали в Москву учиться, а практику он проходил уже на фронте, сначала Финском, а потом – на многих и многих фронтах Великой Отечественной войны. И именно это время вспоминал с ностальгической грустью:
– Как все просто-то было! Как понятно! За линией фронта – враг, позади – Родина, за которую жизнь отдать не жалко… А потом страну из руин поднимали, благосостояние народа улучшали. Откроешь утром «Правду» – и на весь день зарядку бодрости получаешь, а заодно и ответы на все вопросы. А после пятьдесят шестого года все хуже и хуже, все хуже и хуже… Теперь вообще непонятно, что происходит, а народ-то газетам верит по-прежнему, так воспитан. А виноват кто? Журналист. Так что не гоняйся, Илья, за сенсациями, не лезь, дружок, в эту новомодную политику, будь она трижды неладна, пиши о том, что простым людям близко и понятно. Вот хоть о ткацкой фабрике…
На ткацкой фабрике, действительно, творилось сплошное безобразие, зарплату уже который месяц либо не выдавали, либо «компенсировали готовой продукцией» в виде отрезов ткани, а где эти самые отрезы продавать, никто не знал. В Волжске на них спроса давно не было. Приходилось ездить в Москву и другие большие города, ночевать там на вокзалах, нарываться на неприятности с местной милицией – и все для того, чтобы заработать хоть что-нибудь, купить продуктов и месяц-другой продержаться.
Назвать такое положение нормальным ни у кого, естественно, язык не поворачивался, но и причин подобного безобразия никто особо не доискивался, благо ткачихи не митинговали, челноками об асфальт в столице не колотили, железную дорогу не блокировали, а терпеливо писали письма во все инстанции, надеясь на то, что правда себя покажет. Женскому терпению и выносливости в России можно только удивляться, ничего подобного во всем мире нет, не было и уж точно не будет.
Илья начал с визита непосредственно на фабрику – не в руководящие кабинеты, а в цеха. Там он сначала оглох от невероятного шума, чуть не задохнулся от специфического запаха краски и пряжи, а потом в буквальном смысле слова ошалел от общения с ткачихами, которые добросовестно трудились бесплатно. При этом и на работу приходили вовремя, и уходили – по звонку, и обеденный перерыв не растягивали до бесконечности, а соблюдали сложившиеся нормы.
– Но женщины, милые, – вопрошал Илья у ткачих в этот самый обеденный перерыв, поскольку отрываться от работы для беседы с журналистом никто не пожелал, – зачем вы вообще работаете-то? За «спасибо»? Так им детей не накормишь, сами знаете. За отрезы эти самые? Так вы же и жалуетесь, что не знаете, куда их девать, кому продать, да и все равно больше трети зарплаты не выходит, как ни крути. Забастуйте.
– Ага! – язвительно ответила самая бойкая тетка неопределенного возраста, повязанная платком по самые брови. – Сейчас, разбежались. Тут хоть какой-то кусок хлеба, а поди-ка забастуй – мигом с голоду подохнешь. Потом опять же надежда: наладится все, выплатят деньги. Стаж идет. Пенсию получать придется – с чем я в собес сунусь? С твоей газетой, мол, бастовала, учтите при начислении пенсии? Ты лучше разберись, милок, куда наши деньги идут, директор-то зарплату сполна и вовремя получает. Квартиру купил, машину, дом построил… Разберись.
Илья разобрался, хотя с большими трудностями, поскольку директор фабрики отнюдь не горел желанием исповедоваться перед каким-то щелкопером и на все вопросы отвечал так, как испокон веков отвечали на Руси: «Знать ничего не знаю, ведать не ведаю, надо мной тоже начальство имеется, с него, мил-человек, и спрашивай».
