© Священник Николай Блохин, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Полковник Ртищев ненавидел большевизию до звона в ушах. Всю жизнь с ней воевал, но никогда не думал, что придет время и воевать ему с ней придется в германском мундире, который он ненавидел больше даже, чем большевизию с той еще войны. Двадцать лет назад раненый, задерганный, нищий и опустошенный пробрался он из Константинополя в Берлин. И ужас отстрельной эвакуации из Севастополя казался тогда меньшим, чем частоколы всяческих кордонов, карантинов, консульств, моря справок, виз и кормящихся ими чиновников на безвыстрельном продирании из Константинополя в Берлин. Тогда окончательно понял, как ненавидит Запад русских. Всех. И вот теперь, с германскими войсками, в германском мундире, он возвращается на Родину освободителем ее от большевизии, возвращается в качестве главного переводчика и советника при командующем ударной IV-й танковой группы, генерал-полковнике Эрике Гепнере. Когда, превозмогая отвращение, одевал ненавистную форму первый раз, все же мелькнула мысль: «Однако удобная форма у тефтонов и весьма рациональная…»

Уже разгоралось дивное утро самого длинного в году дня, сменяющего самую короткую ночь. Через полчаса будут разом заведены все 1200 моторов IV-й танковой группы, раньше нельзя, рано будить сладкоспящих по ту сторону границы. А за пять минут до танкового взрева на спящих полетят бомбы с «Юнкерсов», которые тоже, пока молча, в страшной тесноте, касаясь друг друга крыльями, выжидали рядом с танками.

Поежился Ртищев, оглядывая скопище техники и молчаливую массу солдат в ненавистных мундирах (говорить и курить запрещено), в который и сам был одет:

– А ведь если сейчас с той стороны взлетят «Илы» и полетят снаряды из тяжелых гаубиц!.. Ой!.. Ни один из заправленных «Юнкерсов» даже завестись не успеет, а огненные ошметки от того, что здесь сгрудилось, до Берлина долетят…

И, оглядывая все это сгрудившееся, даже гарантированные заверения мощнейшей в мире разведки, что, мол, не взлетят и не полетят, ибо безмятежно спят – не успокаивали. Сейчас, глядя на открывавшийся за мелкой рекой однообразный зеленый ковер леса до горизонта, которого он не видел 20 лет, он ощутил от расстилавшегося лесного безветрия вдруг некое дуновение на душу, от которого защемило в ней тоскливым довеском к мундирным страданиям – ему стало остро жаль тех, кого он идет освобождать, которых через полчаса на куски будут рвать германские бомбы и давить германские танки, в одном из которых будет сидеть он, русский освободитель в германском мундире. Эти сентенции начали одолевать его, когда еще сюда ехал, но он отгонял их беспощадно, твердя себе, что едет помогать громить войско большевистское, а не народ и ради освобождения народа пропрет он в гепнеровском танке до Москвы и лично сорвет красную тряпку с купола Большого Кремлевского Дворца. Оказывается, не отогнал одолеваний. Еще одно неприятное сравнение пришло на ум: те, кто захватил власть над раскинувшимися за пограничной речкой просторами, ехали захватывать ее в германском пломбированном вагоне, а отвоевывать ее у захватчиков он едет в германском танке. И давит, не дает покоя тревожная мысль, что эти просторы всегда против как захватчиков, так и освободителей в иноземных транспортах с чужой земли…

– Вы ведь бывали в этих местах, полковник?

Обернулся на голос – перед ним стоял генерал-полковник Гепнер. Вытянулся в струнку и ответил, отдавая честь:

– Да, герр генерал. И вы это знаете. И именно в этом месте, 25 лет назад. Только стволы моей батареи были направлены в другую сторону.

– А моей – как раз туда же, куда и сейчас, – генерал усмехнулся. – И тогда дальше этого рубежа мы так и не продвинулись.

«Скажи спасибо, что мы вас тогда в Берлин не продвинули, в Ла-Манш не затолкали…» – вот так хотел откомментировать генеральские слова Ртищев, но вслух сказал с глубокой горечью:

– Тогда мы были непобедимы, и если бы не революция…

– Увы, полковник, – перебил Гепнер, – «если бы, да кабы» в истории не проходит. Нашим «если бы» я ведь не аргументирую, а оно у нас, немцев, такое же – наша революция, уж без нее точно б мы Версаля избежали. Увы, рыли яму другому, сами в нее попали. Вы меня хорошо обучили вашим поговоркам. А с чего вы решили, что вы были тогда непобедимы? Думаю, что ваша непобедимость, на нашем месте – два фронта перед собой, которые мы имели – вряд ли бы выдержала.

– Ну почему же, были времена, что перед нами бывало не два, а двадцать два фронта, ото всех сторон отбивались, и – отбились. В том числе и от тефтонских рыцарей, уж простите. А непобедимость наша, она была не в количестве тяжелых орудий, которых у вас было в три раза больше, когда мы, вот в эти дни громили вас в шестнадцатом.

– Так в чем же? – генерал Гепнер недоуменно воззрился на полковника Ртищева. И его серьезный, жесткий взгляд требовал понятного ответа и без обиняков, в немецком духе, потому что уж больно странным стало вдруг изменившееся лицо полковника Ртищева, когда он говорил последние слова своей недоговоренной фразы.

Ртищев договорил недоговоренное по-немецки, но не в немецком духе:

– Непобедимость наша была в резерве нашем неисчерпаемом войска небесного, которое не нуждается в артподготовке тяжелыми орудиями.

– Какого войска? – недоумение очень усилилось в глазах генерала Гепнера.

– Небесного.

– И как же оно воюет без артподготовки? – усиленное недоумение в глазах Гепнера сменилось на ироничную ухмылистость.

– А воюет оно отменно. Это вы могли 25 лет назад почувствовать на собственной… простите…

– Шкуре? – улыбаясь досказал Гепнер.

– Я подыскивал другое слово.

– Мы солдаты, полковник, не надо искать других слов, если их нет. А я своим вопросом не хотел задевать вашу религиозность, поверьте.

– Да нет у меня никакой религиозности! – тяжко выдохнул Ртищев. И в этом выдохе, будто в одном звуковом комке соединились досада, растерянность, злость, тоска и жалость к себе. – Начинаешь понимать что это такое, увы, когда все рушится. «Что имеем – не храним, потерявши – плачем». Этой поговорке я вас тоже учил. У немцев есть ей аналог?

– Есть: «Когда поджег свой дом, нечего на огонь пенять».

– Ваш аналог жестче и конкретнее нашего.

– А у нас, немцев, все жестче и конкретнее, чем у других народов. Однако мы и сентиментальнее других народов. А вы – всех религиознее. М-да… Удивительное дело получается: самый сентиментальный и самый религиозный народы создали две самые лучшие армии мира и в течение четырех лет с их помощью и переменным успехом истребляли друг друга. Через двадцать пять лет ситуация повторяется: две самые лучшие армии мира снова противостоят друг другу, – Гепнер сгримасничал губами, пристально глядя на Ртищева. – Не кажется ли вам, полковник, что крепость нашего союза всегда ломает некто третий, а мы идем на поводу у него?

– Не кажется, а – есть! Но сейчас вы идете освобождать мой народ от заразы, как бы ни играла на этом третья сила!

– Спокойно, полковник, не стройте иллюзий. Я солдат и иду по приказу громить войско, – Гепнер кивнул головой в сторону близкой границы. – Да-да, я обязательно буду придерживаться ваших рекомендаций: храмы открывать, колхозы закрывать. Кстати, насчет колхозов у фюрера почему-то другое мнение: упористых коммунистов, которых по-вашему практически нет – к стенке, не упористых – вливать в свои ряды, а в качестве акта покаяния заставлять публично съедать свои партбилеты. На сей акт покаяния жду приглашения в качестве почетного гостя. Ваши рекомендации уже оформлены в мою директиву для соединения, которым я командую. И командующий группы армий, в которую оно входит, генерал-фельдмаршал фон-Лееб тоже принципиально со всеми вашими предложениями согласен. В своем тылу лучше иметь население, которое вилами копнует сено, а не целится тебе ими в спину. К тому же я не считаю предстоящего противника колоссом на глиняных ногах.