Первым светилом, причем уже тогда достаточно крупным по габаритам, был Игорь Гречиненко, или попросту Грич, он был старше меня на три года.

– Ты чо? – спросил Грич.

– Записаться, – пискнул я.

– Ну так иди, – бросил Грич и неопределенно повел рукой куда-то в недра крепко пахнущей полиэфиркой полутьмы.

И я пошел. Артемка, вероятно, так и остался в растворенном состоянии, по крайней мере больше я его вообще в клубе не помню. Зато меня, блуждающего среди незнакомых предметов в помещении, показавшемся тогда необъятным, обнаружил Леша Титомир, детский тренер. Спросив примерно то же, что и Грич, он вдобавок еще поинтересовался, почему я пришел летом. Вопрос меня слегка подкосил. Вроде бы все выглядело логично, ведь в Крыму виндсерфингом занимаются летом. Но как я мог знать, что зимой в наших двух школах висели объявления о наборе в секцию? Все дело в том, что их повесили возле учительской, а я ее старательно обходил уже с начальных классов.

Короче говоря, я замялся, потом что-то промямлил, но он великодушно успокоил меня, сказав, чтобы я занимался, и ушел.

Чем я должен был заниматься, я тогда не очень-то отчетливо понял, но меня быстро припахали мешать эпоксидную смолу, и я вернулся после первого своего тренировочного дня в насмерть полимеризованных шортиках.

На следующий день я уже слегка обнаглел и забрался на крышу клуба, где стояла здоровенная корабельная рубка. Это была святая святых. Там в безветрие заседали ярчайшие светила, такие как, к примеру, Сахар или Миха Алексеев. Они там распивали пиво, с ними безуспешно боролся Титомир. Иногда они допускали к себе Грича или Луся с Пятаком, но больше в качестве гонцов, поскольку наибольшей популярностью среди видсерфингистов тогда пользовались виноградный сок из бутылей и сдобные булки, за которыми нужно было идти в магазин.

Потом припоминаю, как мы по трое, с такими же пацанами, как я сам, стаскивали к воде тяжеленные трехсекционные «мустанги»[5], и мне выдали обязательный тогда спасательный жилет желтого цвета, такого размера, что он напоминал халат. Я его подвязывал веревочкой, и, если вдруг я падал в воду, забыв завязать эту веревочку, жилет плавал вокруг меня, как медуза, а если не забывал, то он держал меня на воде так основательно, что превращался в полноценный буек.

Как-то раз я нашел крупного катрана, и меня тогда поразило, что у него в глазах переливается вода. Когда я поведал об этом ихтиологическом феномене Титомиру, он, собрав целый симпозиум из мелких пацанов, стоя над рыбиной, изрек: «А вы хотели, чтобы у него там были кирпичи?»

И мы, открыв рты, долго благоговели перед так просто и неожиданно проявленной им мудростью.

Если честно, катрана нашел я не один, его первым увидел Дуба. Нам с ним выдали одну доску на двоих, мы на ней и занимались, по очереди выполняя по два недалеких галса[6]. Я как раз ждал его на берегу, скакал по песку, потому что Дуба не набрал на галсе нужную высоту и не вырезался на меня, – а это значило еще два его галса, потому что слиться считалось западлом и в устной традиции клуба не было более чмошного проступка. И вот Дуба, специально не вырезаясь с первого галса, чтобы подольше прокатиться, вдруг плюхается с воплем в воду, колотит по ней руками и орет:

– Держи, он, падла, к тебе идет!

Кто шел ко мне, я не стал разбираться, там, кстати, мог оказаться и хвостокол! Я метнулся в легкий прибой к кинувшему доску Дубе и вдруг почувствовал, как жесткое, словно мелкий наждак, упругое тело резануло мне по боку, стесав напрочь заметный лоскут кожи! Только я этого тогда не заметил, мы с Дубой боролись с катраном в прибое минут десять. Вопили друг другу:

– Держи башку, держи!

Катран извивался, обдирал наждачными боками наши тела, но мы его вытянули! И тут обнаружили, что он дохлый, и, судя по всему, уже давно. Потом несколько дней мы не могли зайти в море. Все наши раны ужасно пекло, а добрый Дубин старший брат, тоже, кстати, Дуба, кидал в нас пригоршнями соль, приговаривая при этом совершенно бессмысленное: «Баба сеяла горох…»

Соли в клубе хватало, ей «солили» «мустанги», палубы которых напоминали шероховатый лед, то есть только казались нескользкими. Делалось это следующим образом: на «рабочую площадку» доски наносился тончайший слой эпоксидки и сверху посыпался солью. После полимеризации смолы на такой доске наиболее нетерпеливые из нас отправлялись кататься, остальные просто ее купали, соль таяла, оставляя в смоле абразивный рельеф своих кристалликов. (Я эту технологию последний раз использовал в 1999 году, отсаливая «аквату»[7], подаренную мне Гричом, вышедшим к тому времени из веса катальщика не только на «аквате», но даже и на маломерном танкере.)

Дуба-старший дружил с пареньком по прозвищу Дыня, тоже ходившим в секцию, так вот, они даже пару раз вместе захаживали на дискотеку в новых, только выданных югославских гидриках[8]. Как они не загнулись в них там, в духоте, от остановки сердца, непонятно. Могу только предположить, если бы один из них не стал уголовником, а второй наркоманом, впоследствии страна могла бы гордиться еще двумя отличными космонавтами.

О Дыне зашла речь, потому что однажды часа в четыре вечера мы, младшие, и пацаны постарше начали развлекаться тем, что, положив у берега на штилевую воду шверты, прыгали на них с разбегу, стараясь проглиссировать[9] как можно дальше. Признаюсь, в этом состязании я не победил, не выиграл у своих товарищей. Но просто обалдел от нового ощущения, от скольжения по воде без гика[10]. А тут еще Дыня принялся в красках описывать, как за границей покоряют волны без паруса на досках размером едва ли больше шверта. Тут Лусь рыгнул ему в ухо так оглушительно, что я это помню до сих пор, и, дав под зад, назвал бараном. С тех пор как я сражался с тяжеленной алюминиевой мачтой, вытягивая набрякший лавсан паруса из воды, я все время вспоминал Дыню.

Через секцию парусного спорта в Приморском прошли едва ли не подростки, родившиеся в поселке с начала и по середину семидесятых годов. И, как водится во всех кружках и спортивных секциях, девяносто процентов отсеивалось по разным причинам, основной из которых считаю пацанское непоседливое естество. Вероятно, подобным доводом хочу просто-напросто оправдать себя, потому что я как раз и входил в эти девяносто процентов.

Почему я ушел тогда из клуба, не знаю, помню только, что перешел в секцию дзюдо, покалечил там ногу. А подлечив ее, отправился вслед за братом, вернувшимся к тому времени из армии в голубом берете, в военно-патриотический клуб, которые тогда организовывались по всей стране. Учился там драться, с удивлением обнаружив в старшей группе Грича, Пятака, Кота и Луся, регулярно стоящего на кулаках, отрабатывая штраф за оглушительную отрыжку в лицо партнера во время спарринга.