Солнышко пригревало весеннее. Я засмотрелся, как чучела плавают, шевелятся на воде, словно настоящие утки, и прозевал кучку гоголей. Они, звеня крыльями, пронеслись вниз по реке, но на своих резиновых сородичей не обратили никакого внимания. И тут справа, выше по течению я услышал звук «Ветерка». Из-за поворота, прижимаясь к моему берегу, выкатилась длинная печорская лодка. Она-то и спугнула гоголей. На корме, вплотную к мотору, кто-то сидел. Через несколько секунд лодка была рядом, и я узнал леспромхозовского тракториста.

Однако остальные «утки» не взлетели. Володя заглушил мотор, поднялся во весь рост и в полном недоумении смотрел на «гоголей», которые и не думали взлетать после выстрела. Володя стоял, глядя на них, а лодку потихоньку относило. Когда я поднялся из куста, он сообразил, в чём тут дело, махнул рукой, завёл мотор и уехал.

На таких лодках и охотятся на Верхней Печоре.

Подстреленное чучело явно набирало воды и понемногу тонуло. Я помчался по берегу, словно охотник на плавщиков, туда, где спрятал в кустах лодку, прыгая через валежины и увязая в мокром песке. Мне удалось успеть вытолкать её на течение, завести мотор и подъехать к чучелам, когда «подранок» уже скрывался под водой. Вытащив чучело, я вылил из него воду и, перевернув, вытряс через дырочку в головке пять дробин третьего номера. Хорош выстрел! И метил-то в селезня, а не в утку!

Утро заканчивалось. Те, кто охотился выше меня по реке, должны были уже возвращаться к дому. Поэтому я решил лодку не прятать далёко, а просто загнать в мою заводинку к кустам.

Чучела пока не стал снимать – вдруг да налетят ещё, спугнутые охотниками утки, и подсядут. Чтобы «резиновых» не расстреляли, я решил, как только охотники подъедут, выйти на берег, чтобы показаться им. Так и сделал.

Буквально через несколько минут из-за поворота выскочила «Казанка» под «Вихрём», а в ней четверо. Эти увидели «уток» издалека, задёргались и стали хвататься за ружья. Я вышел на берег. Охотники меня даже не видели!

Метров за двадцать охотники заглушили мотор и приготовились стрелять. Как только лодка поравнялась со мной, и до неё было не больше десятка метров, я громко сказал: «Отставить!»

Что тут было! Мужики чуть из лодки не повыпадали! «Ну, прям живые! Точно, живые!» – говорили они наперебой. Приткнули лодку к берегу, попросили показать чучела. Я им и показал того «подранка», что Володя подстрелил. Они, как узнали про это, стали ещё больше хохотать, но уже не над собой, а над Володей: «Мы-то хоть не стреляли! А он-то, он-то! Стрелил! Охо-о-отник!»

На следующую весну получилось ещё интереснее.

Сосед мой, Коля Кудрявцев, решил завести подсадных и привёз из-под Нижнего Новгорода, тогда он ещё был Горьким, пару, утку и селезня. От них мы впоследствии развели целое стадо – почти у каждого охотника в нашем посёлке были подсадные.

После прошлогоднего опыта с чучелами, не очень, правда, удачного, я привёз из Москвы ещё двенадцать штук – в основном, чернетей. Так что у меня их стало уже полтора десятка. Два «подстреленных» в ту весну всё-таки утонули, и я их не нашёл.

Так вот, под закрытие охоты мы с нашим механиком Юрой Лызловым выпросили у Коли на пару-тройку дней подсадную и рванули вверх по Печоре за семьдесят километров к посёлку Курья. Там было много стариц, вода спокойная и утки порядочно.

Приехали мы туда уже к ночи. Правда, на севере в это время всю ночь сумерки, даже стрелять можно. Спугнув огромную стаю свиязей, заплыли в Большую Курью, большую длинную старицу Печоры, и первым делом решили бросить чучела. Только мы начали их ставить, как связи вернулись и буквально зависали над нами, пытаясь подсесть к чучелам. Можно было прямо веслом их сшибать – совершенно непуганая птица.

Поставили чучела, соорудили посреди старицы на мелком месте скрадок-сидушку, бросили на воду подсадную, загнали лодку в скрадок, сели. И тут Юра захрапел. Сказались несколько практически бессонных суток весенней охоты. Он спал так крепко, что его не разбудили даже два моих выстрела по двум селезням, которые сели рядом с подсадной через четверть часа. Потом, уже на рассвете, Юра, проснувшись, тоже взял парочку крякашей и одного чирка-свистунка.

Когда поднялось солнце, мы выбрались из шалаша, сняли утку и высадились на берег. Под большой ёлкой метрах в тридцати от края воды развели костерок и стали завтракать. Утку, на колышке привязанную, оставили у самого берега и насыпали ей гречневой каши.

Только мы расположились, видим, вдоль кустов, пригибаясь чуть не до земли, крадётся, хоронится за кустами какой-то курьинский мужичок. Ружьё выставил, готовится по чучелам выстрелить, но пока ему до них далековато. Ничего вокруг, кроме чучел, он не видит, хотя до нас шагов двадцать. Посмотри он чуть влево, сразу же обнаружил бы и костёр и нас.

Юра мне подмигнул и громко так говорит: «Стой! Кто идёт?» Дёрнулся наш мужичонко, головой закрутил в разные стороны, а нас и не видит, что говорится, в упор. Решил – померещилось. Снова пригнулся. Крадётся к чучелам. Начал поднимать ружьё. Ну, думаю, сейчас ведь бабахнет, опять придётся дробь вытряхивать и «раны» чучелам заклеивать. Говорю громко и очень строго: «Стой! Стрелять буду!» И захохотали мы во весь голос! Тут уж он опомнился и нас увидел. Говорит: «А чевой-то они сидят? Не боятся совсем! Ну, дела!» И пошёл, видимо, обиженный, и всё оглядывался: «Ну, живые! Чисто дело живые!»

Только мы принялись за еду – новый гость. Курьинский рыбак приплыл сетки проверять, трясти. Мы ему крикнули, чтобы он не суетился насчёт уток – это чучела. Он отвечает, что у него и ружья-то нет, не бойтесь, мол. Оказалось, человек этот знакомый Юрия. Вылез он на берег, мы к нему подошли. Стоим рядышком, разговариваем, утка в трёх шагах свою кашу щелокчет. И тут он её увидел! Хрипит: «Утка! Утка!» У Юры с плеча ружьё рвет: «Стреляй! Стреляй!» Тут мы снова чуть со смеху не попадали. Ну, потом, конечно, объяснили ему, что к чему, а он тоже, как тот, первый мужичок, словно обиделся: «Как-то не по-людски вы, ребята, охотитесь. Чучелы разные понаставили, уток завели». И уплыл.

Вот так начинались на Печоре первые охоты с чучелами и подсадной. Давно это было, но, по-моему, так до сего времени к этому не привыкли, охотятся по-дедовски, плавщиков стреляют.

В конце марта снега занастятся так, что можно ходить без лыж. Такой наст порой держит не только пешего человека, но и коня с санями. Даже трактор может пройти. Тогда говорят: «Наст сей-то год конский!»

По таким настáм хорошо разведывать глухариные тока. Но только до дневного распара. Бывает, что целая поляна оседает, обваливается под тобой. Ухнет так, что кажется, будто земля разверзлась. Даже сердце обмирает. Если не успеешь выйти до срока на лыжню, будешь сидеть у костра до ночного мороза. А ночью опять за тридцать – и к утру снова беги без лыж во все концы леса.

В это же время начинают вылетать косачи на свои исконные токовища посреди обширных таёжных болот.

Когда летишь на местном самолёте над тайгой, вдруг видишь посреди заснеженного болота истоптанный снег. Никаких подходных следов нет, а снег истоптан. Это косачи-тетерева на нём собирались – примета весны.

Место тетеревиного тока хорошо видно из самолёта.

Удивительна привязанность тетеревов к своим токовищам. Когда тает снег – на болотах полно воды, а они всё равно находят места и токуют, токуют. Рассядутся по кочкам и бурлят-бормочут, а сражаться негде, вокруг вода.