Но Аля умела вернуть подругу на грешную землю:
– Знаешь, почему богоискательство так свойственно России? Потому что другие народы Бога не теряли.
– Но даже если смотреть рационально, без мистики – всё равно! Это как у Шопенгауэра. Воля. Жизненная сила. Инстинкт. Это моя вторая половина, моя идеальная половина – как ключик и замочек – другой не подойдет. Я не хочу терять. Во сне я боролась с борцом сумо – и победила. Во сне мы с Ромео сидим за столом и ждем, когда закипит чайник. (Свистка? Звонка?) Было одно наблюдение… наверное, когда сон рассказываешь, он глупым кажется, но попробуй вникнуть. Осенью я тебе уже рассказывала сон про Голопятницкое шоссе (Головинское и Пятницкое вместе), там еще автобус, конь, КПП. А потом был сон про «Пентагон», где мне посоветовали искать Ромео. И вот сижу я как-то на днях на работе, радио тихонечко слушаю. Рекламу передают: открылся клуб «Пентагон» на Головинском шоссе. Я не знаю, что и думать. Я никогда не верила в совпадения – у всего должен быть смысл. Еще сон: две церкви, православная и протестантская, обе на МКАД, но православная в Москве, а протестантская в Химках. И я выбрала ту, что в Химках. Смысл в том, что действие этого сна разворачивается на том же месте, где осенью мне снился КПП, и теперь, год спустя, там действительно построили церковь.
— Ну, хорошо, – говорила Аля, автоматически пропуская слова про Шопенгауэра и прочие умствования, – давай поедем в этот клуб, посмотрим хоть, может быть, он там дни и ночи тусуется, а ты себя изводишь, как Консепсия.
— Какая еще Консепсия?
– «Юнону и Авось» смотрела? Так вот в жизни Кончиту звали Консепсией.
И они собрались в пятницу посетить местный «Пентагон», но Лариса заболела. В следующую пятницу заболела Аля. Потом они поехали, но в метро рядом с ними сел пьяный бомж и бормотал:
– Куда вот ты собралась? Не надо тебе туда ехать, приключения только на свою жопу искать.
Девушки пересели в другой вагон, но там их обобрал карманник, и пришлось вернуться. Потом начались крупные проблемы на работе с приватизацией, и развлечения пришлось отложить. Потом Аля забеременела, и ей стало не до клубов. В общем, провидение не желало, чтобы Лариса нагрянула в «Пентагон», и она смирилась.
Радостная новость о прибавлении в Алином семействе совпала с ее же круглой датой – двадцать лет, однако Лариса, так доверчиво поверяющая ей свои тайны, приглашена не была.
– Я прикинула, – простодушно признавалась подруга, – у меня двадцать человек гостей! Сажать некуда. Ты ведь не обидишься?
Лариса, скорее всего, не пошла бы, даже если бы ее пригласили, но такой циничный подход возмутил ее до глубины души. Она смолчала, но звонить подружке перестала, от встреч вежливо уклонялась, а слово «дружба» и вовсе вычеркнула из своего словарного запаса.
Время шло, магазин галантереи преобразовался в ТОО, человеческие отношения стали еще более рыночными, и мужчины в бордовых пиджаках стали хозяевами жизни. Один из них настойчиво предлагал Ларисе сниматься для рекламы колготок. Она лишь презрительно поморщилась, чем повергла его в глубокие раздумья – он ведь предлагал настоящие зеленые доллары. Через некоторое время он поднял планку и заговорил о ее русском лице, пушистых ресницах и предложил эпизодическую роль в кино, но Лариса поморщилась еще сильнее. Она была старомодна, и актерскую профессию презирала, как и подобает леди. Другой претендент, молодой армянин, открывший после реформ сеть ресторанов в Москве, выражался яснее: «Поедем, познакомимся с твоими родителями». Лариса представила себе эту картину и рассмеялась. Он истолковал смех по-своему и… стал рассказывать о своем материальном положении! Он не сказал, что любит ее. Он рассказал, как она будет жить замужем за ним. Но самое смешное, что Ларисиных подруг ее отказ удивил. То есть, если б она вышла замуж за господина Манукяна, они бы восприняли это как должное и с удовольствием погуляли бы на армянской свадьбе. А одна даже сказала:
– Вот мы и сидим с голой задницей, но зато с мечтой.
– Простите, девочки, но без мечты я уже жила. Мне не понравилось.
А вот в другой сфере кое-какие изменения наметились. Лариса поступила на заочный. Со второго курса можно было бы и работу поменять, методисты предлагали ей в этом помочь, но этого она сделать не могла: гадюшник на углу Сретенки и Бульварного Кольца, который она всей душой ненавидела, был единственным связующим звеном с ее Ромео. Он не знал ни ее телефона, ни адреса, ни даже фамилии. И когда он вернется из армии (впрочем, два года давно миновали, следовательно, из тюрьмы, что для нее было безразлично), он должен найти ее на том же месте, в том же форменном платье, с той же косой. И она продолжала смотреть на памятник Крупской.
Само собой разумеется, обычной судьбы у Ларисы быть не могло. Наследственность. Никто в их роду пассионариев не мог довольствоваться тихими семейными радостями. У кого-то было творчество, у кого-то идеология, у кого-то религия. Все женщины жили в исканиях, категорически пренебрегая кухней. Человек приземленный этого понять не сможет. Ей говорили, что нельзя постоянно жить в надрыве. Она отвечала, что Данте у врат Ада поместил тех, у кого нет надежды даже на смерть: тех, кто прожил жизнь, не зная ни позора, ни славы; жалкие души, которые не боролись.
– Я буду бороться, – говорила она, и ей снился роман с продолжением. Она на работе, в униформе. А он дворник, тоже в своей «униформе», то есть в телогрейке. И они налюбоваться друг на друга не могут, чуть не плачут от счастья. И он говорил такие вещи, которые услышишь – и умирать не страшно. Лариса ждала. На защите диплома профессор-историк Илья Ильич вдвое старше ее сделал ей предложение. Она попросила полгода подумать. Он согласился.
В стране утвердилась зеленая валюта. Миновал дефолт, уничтожив мелких предпринимателей и кооператоров, появилось в лексиконе обывателя слово «олигарх». Закончилось тысячелетие. Лариса тридцати лет от роду вышла замуж за Ильича, человека достаточно умного, чтобы ни о чем не спрашивать, и переехала наконец в новый район. Ее лет муж не замечал – для него она была девочкой, которую он радостно носил на руках. Трогательно картавые друзья мужа любили бывать в их доме, где за обе щеки уплетали отбивные из свинины. Она же, политически неграмотная, искренне думала, что некошерное – это то, что кошки не едят, а потому не видела никакого противоречия в таких гастрономических пристрастиях гостей. Если визит друзей приходился на воскресенье, включали НТВ, смотрели «Намедни». И однажды в репортаже из Израиля она увидела Ромео, загорелого, с рыжей бородой, в камуфляже, с автоматом наперевес. Он отвечал на вопросы российского корреспондента о палестинских территориях. Умно отвечал, надо сказать. А друг мужа тем временем завопил:
– О, смотрите! Шурик Кац!
– Кац? – переспросила Лариса.
– Ты его знаешь?
– Он у меня лезвия покупал, гэдээровские, – поколебавшись ответила она. – А потом пропал. Я думала, на баррикады полез в августе 1991, потому что где-то в это время он исчез. А оказывается, вон как всё.
– Да его предки долго уговаривали уехать, а он со всеми разругался, потому что барышню себе нашел какую-то нееврейскую. Но когда она его обломала, со всеми помирился, согласился и уехал.
– И как же она его обломала?
– Да она всё из себя княжну Мэри строила, фу-ты-ну-ты, он на бензине экономил, чтобы этой фифе кольцо купить, а у нее любовник был. Ему вовремя ее подруги глаза раскрыли. – Лариса подняла бровь, и он поправился: – Ну, или коллеги по работе. Какая разница? Главное, что предупредили вовремя. Он прилетел на крыльях любви, с цветами, как дурак, а она на юг усвистела.
– Я?! – возмутилась Лариса, которая на юг первый раз в этом году съездила, с мужем.
– Ты?! – удивился Илья. – Это и есть тот самый Ромео, которому написаны тома стихов?
– Ромео?! – гость заржал. – Я ж говорю, Шурик Кац.
Так всё и разъяснилось. Сказать, что Лариса стала рвать на себе волосы или биться головой о стенку нельзя – слишком давно все было, слишком много воды утекло. Уходить в монастырь и давать обет молчания, как сделала упомянутая Консепсия, она тоже не стала. То, что подружкам доверять нельзя, она и так знала, по жизненному опыту, и без этой истории. Но, конечно, было немного грустно. Она была довольна своим браком, но тот… Тот мог бы быть и вовсе идеальным. Непонятно только, зачем он назвал себя Ивановым.
