Некоторое время он еще колебался, стоит ли прикасаться к ней.

Негативные последствия этого поступка и разочарование могли сказаться очень скоро, но в конце концов похотливое, низменное, животное желание взяло верх. Он резко сорвал ненужные, на его взгляд, части туалета, которые еще хоть как-то своим присутствием указывали на тонкую грань между его страстью и ее безразличием. Она не сопротивлялась. Решительным движением, насколько это было возможно, обхватил рукой ее тонкую талию, слегка приподнял… и… прильнул… сухими губами… к горлышку только что открытой бутылки сухого вина. Гортань его вздымалась и опускалась в такт гигантским глоткам, внутри все клокотало. После того как она была безжалостно использована и побежденная лежала на столе, как это и подобает, он уже не испытывал к ней того влечения, которое было ранее. Просветление в его разуме на некоторое время вспыхнуло, но вскоре погасло, так и не начав светить. Он присел, поставил локти на стол, обхватил свою тяжелую голову руками и затосковал. Тосковать ему приходилось часто, однако в этот раз кто-то постучал, и, встряхнувшись от оцепенения, он пошел открывать дверь.

На пороге стоял давнишний приятель Витя, с ним были еще две девицы с ярко выраженным вечерним макияжем, вид которых в этот утренний час не внушал особого трепета. Опустив, как ненужные, слова приветствия, Витек затолкал дам в коридор и продекламировал, почти пропел:

– Здесь оплатят вашу нежность, оприходуют пороки! – а затем выпалил скороговоркой: – Проходите, не стесняйтесь, будьте как дома. Что-то плохо выглядишь, старичок. На тебе лица совсем нет, мы тебе микстуру принесли, будем лечить.

И затем этот мудак мне подмигнул. «Опять пьянство и разврат», – подумал я и попытался вспомнить, какой сегодня день недели, чтобы понять, сколько времени мы пьем. Моя физиономия не выражала удивления и тем более радости, но этого и не требовалось гостям. Пока я переосмысливал происходящее, дамы на кухне мыли стаканы и ставили их на стол, а мой приятель, подобно Санта-Клаусу в рождественскую ночь, извлекал из пакета три бутылки водки «Гжелка», сухое «Арбатское» и две банки соленых огурцов. Смирившись с обстоятельствами, я тихо и скромно сел у края стола. Все были заняты своим делом. Внимание было отдано сервировке стола. Когда приготовление закончилось, Витек отвлекся, поднял глаза, посмотрел на меня и произнес:

– Дамы, разрешите представить моего коллегу Лешу.

– Витя, а почему «коллегу»? – удивился я. – Насколько помню, таковыми мы никогда с тобой не были.

– Эх, Алеша! Пить каждый день водку, проводить целые сутки напролет в разгуле и вертепе – не это ли тяжелый труд, на который мы себя сознательно и добровольно обрекли.

Прозвучало очень убедительно, возразить было трудно, пришлось согласиться.

– Лена, – представилась та, что сидела напротив и картинно, даже, можно сказать, стыдливо опустила глаза. Мило, очень мило. Мне это напомнило сцены знакомства из старых черно-белых советских фильмов, посвященных молодым строителям коммунизма. Не хватало только комсомольского значка или пионерского галстука.

– Катя, – сказала другая, которая вела себя увереннее первой.

Я набрал воздух и промямлил, что мне якобы очень приятно. Затянувшаяся пауза была прервана суетой, которая предшествует первому тосту. Витек всем налил, поднял свой стакан и опять почти прокричал:

– Ну что, друзья, доверимся друг другу, сольемся в едином порыве и выпьем во славу Бахуса!

Надо же, вчера я слышал то же самое, и говорили это те же уста. Кризис жанра. Чокнулись, выпили. Первый стакан на меня подействовал удручающе, организм не хотел принимать его содержимое, водка остановилась в районе пищевода и никак не хотела проходить в желудок, грозя выплеснуться тем же путем, которым в меня вошла. Лена сочувственно поднесла на вилке соленый огурец, который помог подавить сопротивление организма. Тепло вошло в каждую клетку моего тела, дрожь в руках постепенно стала проходить.

– Леша, почему вы такой грустный? – участливо спросила недавняя моя спасительница с огурцом, заглядывая мне в глаза. Этот вопрос прозвучал с такой интонацией, что если бы я ответил: «Грустен, потому что вчера меня переехал трамвай и доктор ампутировал ногу, при этом, издеваясь, говорил: «Ну что, Маресьев, теперь летать не будешь, распиздяй!» – то, вне всяких сомнений, Лена, и минуты не размышляя, пожертвовала бы свою часть тела, лишь бы не видеть на моем лице горе и муки страданий.

– Я не грустный, просто пока еще трезвый – затем мысленно продолжил, – «и при двух собственных ногах».

Витек уже был само спокойствие и доброта. Его глаза увлажнились, а на впалых щеках появился румянец: похоже, он уже до меня где-то накатил. Он опять налил и воскликнул:

– Теперь, братья и сестры, я бы хотел сомкнуть наши бокалы и выпить за любовь друг к другу и всему человечеству!

Данный тост, кроме меня, не вызывал ни у кого возражений, и мы опять выпили. Содержимое второго стакана упало в желудок совсем без отягощающих последствий.

Кураж все не шел. За стеной у соседа со свойственной только ему лозунгово-плакатной лирикой из динамика надрывался Ю. Шевчук.

В открытое окно было видно, как плывут по небу похожие на взбитые сливки облака. Было невесело, хотя Витя старался. Девицы переглянулись и, виновато посмотрев на нас, удалились искать совмещенный санузел.

– Ты чего тормозишь, я тут бисер мечу, а ты, видите ли, не в настроении и девственника из себя строишь! – наехал на меня «коллега» Витя.

– Витек! Где ты нашел этих блядей?

– Они не бляди, я с Катькой в Лужниках торгую, а Ленка ее подруга детства, отрочества и юности.

– Забыл добавить «подруга зрелых лет».

В моем голосе «коллега» уловил иронию и от этого сник. Вообще, Витек относится к плеяде тех младших научных сотрудников, которых вымыла из стен московских проектных институтов волна перестройки, подняла на высоты, о которых и мечтать не приходилось, закружила и бросила вниз на дамбы дикого первобытного рынка. Но в душе он оставался наивным и доверчивым романтиком. Мне его стало жалко, и, как бы извиняясь, я добавил:

– Ну ладно, ты меня успокоил. Давай наливай, – и тут же вспомнил утренние размышления на тему свойств вещей и предметов.

Девиц все еще не было. На полу лежала газета «Московский комсомолец» с очередной передовицей Саши Хинштейна.

«Такая мерзкая фамилия не может принадлежать достойному уважения человеку, обладатель данной фамилии должен иметь депрессивно-маниакальный синдром поиска на всех и вся компромата, и от таких людей надо стараться держаться подальше, другое дело, если это псевдоним», – эта крамольная мысль попыталась влезть в мое пробуждающееся сознание. Газету я поднял и стал разгадывать кроссворд. Это занятие быстро надоело, и газету пришлось отложить. Мы еще выпили. Девиц все не было.

– Предположу, – прервал безмолвие Витек, – дамы обсуждают тактические вопросы, а именно кто кому из нас больше подходит по темпераменту или, другими словами, кто кого будет сегодня иметь.

– Я был бы очень признателен, если бы они еще поинтересовались нашим мнением. Может, я сегодня хочу себя чувствовать одиноким и грустным импотентом.

– Думаю, для них это не имеет большого значения, месяц тому назад Екатерина рвала меня, как обезьяна газету, прямо под прилавком на мешках китайского ширпотреба в самый разгар потребительского спроса. Не могу утверждать, что было плохо, но чувствовал после этого себя сильно разбитым.

– Витя, я тебя очень уважаю, ты открыл новую грань своего бытия, не скажу, что восхищаюсь твоим действием, скорее, наоборот, бездействием, но этим ты подтвердил нетленные строки Некрасова:

– …выпьем за них.

За кухонным столом нас опять сидело четверо. Мы добивали третью бутылку «Гжелки» и доедали соленые огурцы. Екатерина была на коленях Витька, а другая девушка, имя которой я не помнил, сидела рядом со мной. Воздух на кухне был сине-серого цвета, и запах представлял собой смесь дамского парфюма, табачного дыма и алкогольных паров. Витя с ограниченным артистизмом, дарованным ему природой, рассказывал анекдот про несчастного пчеловода.