– Ладно, Кира, – поспешно кивнул я, – ладно.
– Если хочешь, называй меня «мамочкой». Хотя, – спохватилась она, увидев, что я нахмурился, – ты прав, ты прав. Мамочка бывает только одна!..
Но я уже не слушал ее. Махнул рукой и, схватив джинсовую куртку, направился к двери.
– Куда так поздно? – крикнула мне вслед Кира.
– Дела!
– А ключ от Натальиной комнаты мне не отдашь?
– Нет, – решительно прошептал я, – не отдам.
Я быстро спускался по лестнице с этажа на этаж. Лампочки медно светились под потолком. Лестница, бегущая вниз, как бы закруглялась, становясь винтовой. Хотя на самом деле ничего подобного не было. Окна на каждом этаже были распахнуты еще днем во время жары, а теперь через них лилась с клубами тумана вечерняя прохлада. Каждое окно открывало новый уровень обзора – сужающийся, сгущающийся, словно я спускался в подземное царство. Темно-синий вечер, сиреневый, почти фиолетовый. Все темнее смыкалась листва, все туманнее и беззвучнее становилось снаружи.
Вдруг мелькнула фантазия: там, внизу, во дворе, если следовать логике происходящего, пространство распадется на составные элементы-фигуры. Может, всеобщее перевоплощение уже свершилось. Пространство исчезло, а то, что от него осталось, – действительно было и новым, и вечным. Я спущусь, а там – нет ничего, кроме геометрических символов – красных треугольников, зеленых окружностей и синих квадратов. Может, остановиться, вернуться в привычное?..
Если бы я, скажем, отслужил в армии, то, пожалуй, не испытывал бы этих странных ощущений. Но испытывал бы что-то другое?
На втором этаже сидели давешние «облавщики», светя бритыми затылками, характерными десантными «ежиками». Хотя к десантникам, естественно, никакого отношения не имели. Расположились на ступеньках. Закусывали, пили водку. Без стаканов, ложек и тарелок. Шарили в кастрюле руками, выуживали из теплого варева сморщенные серые кусочки. Бутылка наполовину пуста. Момент благодушия-добродушия.
– Не бойся. И кастрюлю вашу потом вернем…
Это было произнесено почти с благодарностью. Мол, в колодец не плюем.
– Гулять идешь? – спросил один, вздохнув.
Не злобно, с розовой завистью. Не останавливаясь, я кивнул.
– Пока мы тут чисто служим, – говорили они между собой, причем ничуть не злобно, а как бы с долей уважения, – он с нашими девчонками гулять ходит!
– А может, и приятеля своего встретит. Привет передаст. Что ждут его друзья…
Наконец они остались позади. Не навечно же они застряли у нас в подъезде. Вот закончится боевое дежурство – и снова по казармам.
Я шел наискосок через двор. Ни бабочек-лимонниц, ни тем более шампиньонов во дворе давным давно не водилось, но чудилось, что в сумерках, почти в тумане, что-то трепетало, словно в воздухе возникали бабочки (или их призраки), и что-то похрустывало под подошвами кроссовок, словно я давил тугие шляпки грибов. Два мира, верхний и нижний, как бы прорастали друг в друга.
Я знал, что Павлуша, наряженный в одежды моей мамы, теперь забрался на 12-й этаж. Однако я все-таки огляделся, словно боялся, что все-таки где-то мелькнет знакомая фигурка. Неприятное кривобокое словцо «мнимоумершая» не забылось.
Выйдя из крайнего подъезда №9, я направлялся в противоположный крайний подъезд №1. Как бы прочерчивая гипотенузу между вершинами катетов.
Все-таки нечто геометрическое в пространстве происходило. Хотя в вечерних сумерках хроматические цвета фигур вылиняли, превратились в различные оттенки серого. Я пересекал детскую площадку с низкими перекладинами качелей и железным колесом карусели. Две прямоугольные арки, в которых теперь не было ни следа от оранжево-красного свечения. В одной из них виднелась набережная Москвы-реки, залитая белым электрическим светом уличных фонарей, в другой – проспект и сквер.
«Геометрические» ассоциации были вызваны более прозаическими причинами, не имевшими отношения к поколебленному душевному равновесию.
Я направлялся в другое крыло дома – правое (или левое?). Все в этом крыле – лестничные пролеты, двери квартир на площадка, сами квартиры, – словом, вся планировка была организована с точностью до наоборот. Там, что в нашем крыле было правым, превращалось в левое, и наоборот. Все было как будто точно так, как у нас, но на самом деле совершенно другое. Всегдашний сдвиг-парадокс восприятия. Два крыла дома были строго симметричны. Или, точнее, асимметричны. Это откуда смотреть. Когда привыкаешь к одной геометрии, а затем вдруг попадаешь в пространство, так сказать противоположно ориентированное, волей-неволей возникает это странное, неуютное ощущение, вроде бы ты оказался в Зазеркалье. Я замечал эту странность с детства, когда (хотя и не часто) мне случалось заходить в другое крыло.
То же самое я ощущал и сейчас, войдя в подъезд №1 и поднимаясь по ступенькам к лифту, который, на первый взгляд, был таким же, как наш, однако сразу возникало подозрение, что тут что-то не так, словно какая-то подделка. Царапины, пятна, надписи на стенах были, естественно, другими.
Никита, между прочим, тоже жил на 9-ом этаже. На лестничной площадке тоже две точно двери. Одна в трехкомнатную, как у Павлуши. Другая в четырехкомнатную, как у нас, – дверь к Никите. Как это не странно, но именно здесь когда-то (до пожара) жила наша Наталья. Сама она ничего о том периоде не рассказывала, даже моей маме. Кое-какие сведения можно было подчерпнуть лишь и слухов, и болтовни старухи Цили.
Изначально, то есть до этого самого пожара, планировка квартиры была весьма просторной. Это были прекрасные четырехкомнатные апартаменты, унаследованные Никитой от родителей. Его отец был каким-то пребольшим начальником в Москве, чуть не комендантом города. Но родители умерли, когда он был еще сравнительно молодым человеком, и в результате он остался один в громадной квартире, при деньгах, вещах, ценностях. Кстати, завидный жених, притом физически здоровенный детина, что сочеталось в нем с умением быть чрезвычайно изящным кавалером. К тому же некоторое время танцевал не где-нибудь, а в Большом Театре (как выражалась Циля «пританцовывал»). Циля уверял, что свою дочку (тогда, естественно, тоже еще живую) она уже практически просватала за него. Но жених оказался привередлив. Якобы, в самый последний момент женился на другой девушке с романтическим именем Маргарита, Марго. О ней было известно лишь то, что это была хрупкая красавица, происхождения какого-то неподходящего, конечно, тщательно скрываемого. Не то бело-офицерской, не то княжеской крови звезда. Сначала Никита и Марго жили, как полагается. Марго родила девочку. То есть Наталью. Потом Никита, которому наскучило «пританцовывание» в Большом, (а вернее, раздобрев непомерно) из труппы уволился и занялся Бог весть чем. Что-то связанное с искусством. Точнее, операции с антиквариатом. Потом Марго вдруг бросила Никиту, ушла к другому, забрав с собой Наталью. Может быть, тот другой был вполне достойным, серьезным мужчиной. Неизвестно. С ним прожила несколько лет. Но дочка тянулась к отцу, часто навещала. А еще через несколько лет, когда Наталья была уже почти девушкой, Марго так же неожиданно бросила любовника и вернулась к Никите. За ней, естественно, закрепилась репутация взбалмошной дуры. Они снова зажили, как ни в чем не бывало. Правда, прожили так очень недолго. Наталья выскочила замуж за Макса, едва ли дотянув до шестнадцати, переехала к мужу… Сразу после этого и случился тот ужасный пожар, в котором погибла Марго. Циля имела однозначное мнение: мол, Бог наказал. (Чушь конечно. Кого? И за что?) При этом Циля утверждала нечто и вовсе немыслимое: будто бы Марго, взбалмошная дура, сама не захотела выходить из огня. Почему? (Возможно ли было вообще такое?!)
Я бывал у Никиты. Но довольно давно, еще в детстве, с мамой. Не квартира, а уродливый обрубок. Вместо того чтобы, как у нас, попасть в глубокий извилистый коридор, приходилось топтаться в маленьком закутке, два шага в длину, два в ширину. Вместо просторной прихожей – глухая стена. Единственная дверь – сразу к Никите в комнату. И, что самое нелепое, на кухню и в ванную с туалетом можно было попасть только из комнаты, через другую дверь. Причем кухня тесная, размером с мой «кабинет» за шкафом, а в крошечный «санузел» ухитрились впихнуть унитаз и сидячую ванну. Вот и вся стариковская берлога, прежде бывшая шикарными апартаментами.
