А однажды мы зазвали на 12-й заторможенную девочку, явно дефективную. Она плохо разговаривала и была наряжена во что-то убогое. Хотя и по возрасту и по росту была значительно старше нас. По слухам какие-то пакостники, любители экзотики лишили ее девственности, и теперь дорога была открыта всем желающим. Не помню ее лица. Что-то действительно дефективное, уныло-скорбное. Еще говорили, что она – рассадник болезней. Мы, естественно, не собирались рисковать. Нас интересовали лишь анатомические, вернее, гинекологические подробности. К тому же всяческое уродство или «психические отклонения» странно притягивали, но внушали что-то вроде священного, мистического внутреннего трепета. Это все требовало исследования. Она стояла перед тем маленьким круглым окном. Свет падал как надо. Послушно, безразлично расстегнула шубу, задрала подол платья, опустила вязаные рейтузы. Синие чулки на глупых резинках, синие трусы. Показала. Не сокровище, понятно, но все-таки. К тому же довольно сильно пахло. Павлуша из брезгливости надел варежку и большим пальцем, прямо в варежке, стал осторожно зондировать, тыкать вглубь. «Ой! Больно!» – дернулась девочка. Павлуша шутя сунул мне варежку под нос: «Понюхай!». Я ударил его по руке, и мы, борясь и толкаясь, покатились вниз по лестнице. На этом, собственно, наш гинекологически-психологический сеанс закончился. Сколько нам тогда было? Лет по девять-десять?.. Как бы там ни было, дефективная девочка – неотъемлемая и специфическая подробность в любых добросовестных мемуарах.
Долгое время я вообще не вспоминал про 12-й этаж.
Теперь там завелась одна компания. Молодежь собиралась-гудела у некой девушки, якобы, художницы, высокой и бесспорно очень красивой. У меня была возможность рассмотреть ее в лифте. Блондинка с темными бровями и синими-пресиними глазами. Волосы хрестоматийного крестьянского цвета спелой пшеницы, такие же прямые, но больше ничего крестьянского в ней обнаружить было невозможно. К тому же девушка отличалась необычайной общительностью. Я где-то слышал или читал, что, если вы знакомитесь, по крайней мере, с одним новым человеком в день, ваша жизнь проходит не зря. Наверное, этого правила она и придерживалась.
Не отрываясь, смотрела в глаза, словно нарочно хотела смутить. Возможно, просто манера такая. Смутила отчасти, что скрывать. Она заговорила со мной первая. Хорошая погода, то се. У меня было такое чувство, что я стою перед ней голый, а она делает вид, что этого не замечает.
Луиза… Более чем странная девушка. Если не сказать таинственная. Сколько ей лет? Сама утверждала, что ей восемнадцать лет, но я сомневался. Иногда казалось, что, по крайней мере, лет на десять старше меня. Еще недавно я ничего о ней не слышал. Потом вдруг объявилась. Я-то жил тут, в нашем подъезде всю жизнь, считал себя вполне в своем уме. Но она, Луиза, со всей серьезностью утверждала, что тоже всю жизнь жила здесь, в этой самой квартире на 12-м этаже. Странно было спорить. Она и не спорила. Якобы она-то меня видела, а я ее, может быть, не замечал. Так что ничего удивительного. Совершенная чепуха. В нашем доме я знал всех. (Мог не знать разве что самых новых жильцов, замелькавших с некоторых пор все чаще.) А уж в своем подъезде я, конечно, знал каждого. Как знал каждую дверь, каждую царапину на стене или выбоину в ступеньке. Как я мог ее не заметить? С тем же успехом можно было не заметить Наталью…
Однако, как выяснялось, не только я страдал этой странной избирательной слепотой. До недавнего времени девушку Луизу в глаза не видели ни моя мама, ни Наталья, ни Павлуша.
Ко всему прочему, у нее была еще и собака. Приземистая и юркая, как морской котик, немецкая овчарка по кличке не то Герда, не то Марта. Любопытно, наверное, немцы называют своих ручных бурых медведей соответственно славянскими именами. Шкура на спине у Герды-Марты была черная до антрацитового блеска, а брюхо и лапы подпаленные, табачно-рыжие, насыщенного оттенка, словно подкрашенные йодом. Кстати, в лифте эта Герда-Марта тут же начинала искать, энергично тыкаться носом человеку между ног, чрезвычайно нахально, а Луиза лишь улыбалась… Собаку мы тоже проглядели?
В конце концов, я махнул рукой на эти выдумки. Чего только не придет в голову девушке, которая, может быть, чисто по-женски хочет поинтриговать-подразнить. Пусть себе представляется.
Как бы там ни было, с некоторых пор Луиза поселилась одна в громадной квартире. И сразу стала собирать народ. Буквально день и ночь напролет, когда только спала неизвестно. Тусовались у нее охотно. Особого шума, чернухи или скандалов не было.
Как-то на 12-й наведались, вызванные доброжелателями, аж два милицейских наряда. Бронежилеты, шлемы, короткие автоматы, рации. Грубые-прегрубые. Ясное дело, всех, кого захватили на лестнице, – мордами в пол. Тут же. В квартиру, однако, не сунулись, хотя дверь была открыта. Хотя овчарка Марта-Герда не лаяла, не рычала, а добродушно валялась в углу на своем плетеном коврике. Сама как коврик. На пороге их встретила Луиза с мобильником в руке. А на связи какой-то высокий милицейский чин, даже непосредственный начальник этих прибывших. ОМОН, понятно, тут же дал задний ход.
Атмосфера как бы «богемная» и компания творческая. Десяток, может, два десятка человек собиралось постоянно, вроде клуба. Знакомые все лица. Павлуша между прочим туда уже не раз захаживал. Уверял, что скучно не бывает. Для каждого найдется стаканчик вина. Прямо-таки манна небесная. То музыку играют, то по сети шарятся, то в карты режутся, то дерутся ради забавы. А то просто бесятся. «Луизка женщина серьезная, но без комплексов». И не без некоторой эксцентричности. А, главное, судя по всему, дает.
Павлуша также рассказал, что среди гостей затесался даже мой сосед, мальчик Эдик. Эдик жил через площадку на нашем этаже. Луиза его особенно приваживает, занимается соответствующим «образованием». Испытывает к нему недвусмысленную привязанность. Теперь-то он выглядел более чем развитым для своих лет, неестественно, преждевременно «взрослый», – черноволосый подросток, крепкий малыш-мужчина, ростом под два метра, этакий Гаргантюа, и, наверное, довольно-таки красивенький со специфической дамской точки зрения, хотя и без шеи. Не Эдик – целая Гора. Неустойчивый басок, черный пушок на губе и переносице. Еще недавно, когда он отправлялся в школу, мать надрывалась, крича ему в форточку через двор каждый день одно и то же: «Эдик! Эдик! Иди в школу! Иди в школу!..» Маленький-большой школьник Эдик с ранцем за спиной то и дело останавливался на тропинке, ведущей через палисадники к школе, и, приоткрыв рот, туповато уставлялся куда-нибудь в пространство. Впрочем, было очень похоже на то, что он делает это нарочно – просто чтобы позлить мамашу. Иногда ей приходилось сбегать вниз, с огромным трудом сдерживаясь, чтобы не надавать ему затрещин, и толкать в спину, чтобы он-таки шел в школу. Разогнав его, придав, словно роботу, инерцию в нужном направлении, она поворачивала к подъезду. Однако, сделав несколько шагов, малыш снова останавливался и, видимо, не имея ни малейшего представления о дурных привычках и тайных пороках, сомнамбулически подхватывал свисавшую из ноздри перламутровую зелень и с обезоруживающей непосредственностью лопал. Мамаше приходилось возвращаться, бить по руке и гнать дальше. Вдобавок, странная семья отличалась громкими семейными ссорами, которые хорошо прослушивались даже сквозь толстые стены. Генеральский бас, срываясь и захлебываясь, что-то выговаривал. Слов не разобрать, только подростковый дискант сына вдруг истошно, но дурашливо и явно глумливо выкрикивал: «Мама, мамочка! Он меня убьет! Убьет, убьет же!» Можно было подумать, что они действительно жестоко дерутся, лишают друг друга жизни. Правда, через самое короткое время уже показывались чинно шествующими через двор, как ни в чем не бывало – ни свежих ран, ни синяков, ни проломленных голов. Еще недавно малыш-великан Эдик, как и вундеркинд Сильвестр, был объектом постоянных жестоких нападок и гонений со стороны других детей. То и дело мамаше приходилось выбегать, защищать. Но, в отличие от тщедушного и боязливого Сильвестра, как-то раз Эдик впал в такую ярость, что принялся слепо, но надежно сокрушать кого ни попадя ударами молотоподобных кулаков. Обидчики в ужасе разбежались. Особенно долго, тупо, хотя неуклюже, а потому безрезультатно, Эдик гонялся за одним из них, и, наверное, в конце концов настиг бы и убил. К счастью, выбежавшая мамаша увела Эдика домой. С тех пор его оставили в покое. Сумрачно-диковатый, он бродил по задворкам, не присоединяясь к общим играм, даже если приглашали. Но вот Луиза его таки приручила, затянула в компанию и, очевидно, использовала для своих нужд.
