И вот в этой тревожно застывшей Варшаве мы вели свои переговоры, просиживали в уютных холлах и кабинетах, пили кофе, на прикрепленной к нам машине "организованно" ездили обедать в ресторан. Или ужинали в ресторане при гостинице... Мой начальник, Шушарин, тратил командировочную валюту (надо же - мы злотые уважительно именовали валютой!) довольно свободно, видно было, что с него не убудет, а я старался экономить, чтобы побольше привезти домой. Я зашел в несколько детских магазинов, в отделы для новорожденных, и убедился, что выбор там намного богаче, чем в Москве, и кое-чем стоит прибарахлиться.

Я старался вникать в документы, вокруг которых велись основные разговоры, но больше просто переводил, стараясь не высовываться. Лишь когда Шушарин поворачивался ко мне, чтобы навести справку, уточнить какие-то цифры, я отвечал, иногда сразу, но чаще - с секундной задержкой, чтобы быстро перелистать бумаги. Мне не хотелось, чтобы возникало впечатление, будто в моей памяти умещается практически все.

- Да, все это хорошо, - говорил один из двух представителей французской фирмы. - Но мы должны избегать... конфликта интересов, так сказать. Надо, чтобы не пострадали и те турецкие производители дешевой косметики, которые работают по нашим лицензиям. И с которыми нас связывают другие взаимные интересы.

- Я не думаю, что они могут как-то пострадать, - сказал высокий и худой поляк. - Не забывайте, турецкой продукции в Советском Союзе ничтожно мало. В основном, Москва закупает сирийскую.

- Совершенно верно, - кивнул Шушарин. - Мы целенаправленно поддерживаем наших... гм... сирийских братьев. Или, если хотите, верных союзников. Турок никто не потеснит.

- Это только так кажется, - возразил другой француз. - При увеличении польского экспорта Сирия может обратить свой взгляд на те страны, где сейчас в основном идет наша продукция.

Шушарин рассмеялся.

- Не беспокойтесь, наша страна проглотит все! Вы не представляете, насколько велик наш рынок. Спрос все время опережает предложение, и косметика ещё лет десять будет в дефиците, даже если поставки возрастут в сотню раз!

- Однако, мне кажется, есть смысл и турок привлечь к сотрудничеству, сказал худой поляк. - В конце концов, всякое в жизни бывает. Допустим, у нас возникает сбой в поставках... Вы же видите, что творится, и сейчас невозможно предсказать, на каких производствах вспыхнут новые забастовки и сколько они продлятся. В крайнем случае, мы могли бы быстро отгрузить вам турецкую продукцию... - он покосился на французов. - Поскольку держатель лицензии - один и тот же, ничьи интересы не пострадают. Надо только отрегулировать схему финансовых расчетов. Заранее заложить в эту схему некоторые суммы и на расчет с турецкими производителями, и на дополнительные отчисления во Францию.

- Что ж, я уполномочен до определенной степени перекраивать уже согласованные схемы расчетов, - сказал Шушарин. - Но тогда возникают и другие проблемы.

- Например? - спросил француз.

- Например, интересы болгарских производителей. Как вы понимаете, интересами наших болгарских братьев мы пренебречь не можем. И в силу экономических, и, в первую очередь, в силу политических причин.

Француз нахмурился ненадолго.

- Не вижу тут проблемы, - возразил он. - Болгария в основном поставляет вам то, что называется "товары для здоровья": зубную пасту, косметические кремы, другие средства для ухода за кожей и телом. Это практически не пересекается с нашим профилем.

- Но и розовая вода, и... - начал перечислять Шушарин.

Француз махнул рукой.

- Все это не то. Мы работает в области моды - в области, если хотите, чисто декоративной косметики. Ну, и модные аксессуары... Впрочем, об этом речи пока нет. Но, если вам угодно, мы можем предусмотреть такую схему, которая оградит интересы болгарских производителей - прежде всего с вашей политической, - он позволил себе тонко улыбнуться, - точки зрения, если я вас правильно понял.

- Вполне правильно, - подтвердил Шушарин. - Теперь о собственно схемах расчетов. Мы предполагали предоплату в размере...

И все углубились в цифры.

Как видите, не очень интересные материи. Впрочем, интересное было в конце того, второго уже, рабочего дня. Нас пригласили на ужин в хорошем ресторане. Я так понял, что весь стол был оплачен французами, и ещё подумал, что видно, крупные выгоды им светят от этого контракта, раз они так раскошеливаются.

Как проходят такие ужины, в "душевно-официальной" обстановке, рассказывать не буду. Наверное, каждый может отлично представить, даже тот, кто на таких ужинах никогда не бывал. Сейчас повадились называть такие встречи встречами "без галстуков" - имея в виду, что, мол, в таком неформальном общении все деловые вопросы решаются проще, быстрее и к большему взаимному удовольствию. Вот мы и обсуждали между делом что-то деловое, воздавая должное и различным сортам польской водки на травках и на меду, и всем этим великолепным "штуфадам", "пыжам по-варшавски" и прочим радостям жизни (вернее, живота - но ведь "живот" когда-то и значило "жизнь", да?) Не скажу, что я перебрал, но мне сделалось хорошо, и этакая бестолковая слабость в голове и ногах появилась, и весь мир вокруг слегка уплывал куда-то, и взгрустнулось мне в этом состоянии. Я думал о Марии, и мне так хотелось, чтобы она случайно, каким-нибудь чудом, оказалась за соседним столиком, и увидела меня... Я представлял её входящей в зал настолько живо представлял, что прямо-таки видел воочию, и сердце сжималось оттого, что, при всей плотности и реальности её облика, этот облик все равно остается призраком, существующим только в моем воображении. Навязчивым призраком, да... Я мог прищуриться, мог мотнуть головой, но Мария все равно не становилась бледнее, не расплывались краски и формы, не становились все прозрачнее и прозрачнее, чтобы исчезнуть совсем.

Кончилось тем, что кто-то из поляков ласково предложил мне подняться в номер. Видно, мои прищуривания и встряхивания головой убедили всех, что я окончательно перебрал. Я взглянул на Шушарина, то снисходительно кивнул: иди, мол, без тебя разберемся, и я поднялся к себе.

В номере я бухнулся в кресло и включил телевизор. Отловил выпуск новостей, стал глядеть, пытаясь вслушиваться и разбираться, что к чему. Как ни странно, понимал я уже довольно много. Впрочем, и язык родственный.

И моя тоска сделалась совсем непереносимой. Каждое женское лицо на экране превращалось для меня в лицо Марии. Когда появлялись улицы городов, я пристально вглядывался: не мелькнет ли среди прохожих знакомая фигурка, не полыхнет ли так знакомая мне темная рыжина. Кончилось тем, что я вытащил бутылку "Посольской", из приготовленных мной на подарки, и налил себе полстакана. Потом - еще.

Боль сделалась тупой и терпимой, вроде зубной боли, когда она то ли отпускает, то ли делается настолько привычной, что меньше её замечаешь. Под эту тупую боль я и задремал.

Очнулся я от стука в дверь. Оказывается, я спал перед включенным телевизором, прямо в кресле.

- Да, войдите, - сказал я. И только после этого поглядел на часы. Было около полуночи.

Вошел француз - тот, который явно был главным, господин Лескуер.

- Решил проведать вас, подумав, что, может... А вы, я гляжу, продолжаете?

- Да, - ответил я. - Не хотите присоединиться?

- Не откажусь, - сказал он. - Только немного. Мы сегодня достаточно выпили.

Я налил ему водки во второй стакан, и он пригубил, рассеяно пробормотав:

- Ваше здоровье...

Я кивнул и тоже выпил, не чокаясь. Усвоил уже, что так в Европе принято.

- Вы, вроде, разумный молодой человек, - проговорил Лескуер.

- Разумный не стал бы так налегать на водку, - попробовал отшутиться я.

- Нет, нет, я знаю, что говорю. Толковых людей я сразу для себя выделяю, у меня глаз наметанный, - он отпил ещё немного и поставил стакан на стол. - А если я спрошу вас, как толкового человека, что вы думаете о наших переговорах?