А потом мне довелось узнать, что в моменты страсти её глаза становятся совсем черными, черными как две бездны, но золотые искорки все равно продолжают порхать в этой бездонной черноте...
Словом, да, я обратил на неё внимание, но так, как вообще обращают внимание на красивую женщину. Чисто умозрительно, так сказать. Она меня не задела, не зацепила. Тем более, я сразу узнал, что она только что вышла замуж. Счастливая новобрачная, так что, как говорится, нечего ловить. Но почему-то мы все время оказывались рядом, будто тайные волны и течения, блуждавшие среди гостей, прибивали нас друг к другу.
За столом мы тоже оказались рядом, и мне пришлось ухаживать за ней. Она привезла несколько бутылок польской водки на травках, наподобие "зубровки" - иногда эта водка появлялась и в московских магазинах, и её сразу же расхватывали, как же она называлась, дай Бог памяти? - Мария называла её "кминовка" и долго объясняла мне, что она отличается от зубровки (а по-польски, мол, тоже говорят "зубровка") добавкой тмина. За этим незначащим разговором и за моими вставаниями, чтобы добыть ей салат "оливье" или ломтик буженины с другого конца стола - ведь я должен был за ней ухаживать, да? - мы и коротали вечер, пока все не перепились. У меня на алкоголь голова крепкая, поэтому я держался лучше многих, но ведь недаром говорят, что "ничто так не красит женщину, как две рюмки водки, выпитые мужчиной": к концу вечера зарумянившаяся от наложившейся на шампанское "кминовки" Мария Жулковская стала казаться мне и намного красивей (если слово "намного" здесь подходит, потому что, повторяю, такую красавицу как она было поискать среди женщин любой нации) и, что самое главное, намного доступней. Меня уже не смущало, что её медовый месяц не пролетел - и её, по-моему, тоже...
- Почему тебя все называют "Дик"? - спросила она.
- Образовали от моего имени, - ответил я. - Сперва называли даже ближе по звучанию, "Кит", но "Кит" не привилось и быстро переделалось в "Дик".
- А как твое полное имя?
- Гитис.
Она озадаченно нахмурилась.
- Что это за имя такое?
Я пожал плечами.
- Нормальное литовское имя.
- Так ты литовец? - она взглянула на меня с новым интересом.
- Литовского во мне, пожалуй, только имя и фамилия, - честно ответил я. - Я вырос здесь, в Москве, и на языке предков объясняюсь с трудом. Буквально десять самых обиходных слов знаю.
- Так что ты не дикий воин в косматой бурке? - она насмешливо прищурилась.
- Кто его знает, - ответил я. - Возможно, страсть к диким набегам у меня в крови... - нетрудно было догадаться, что она имеет в виду общеизвестное стихотворение Пушкина (для неё - Мицкевича, ведь Пушкин из Мицкевича переводил), стихотворение, которое мы с ней постоянно будем вспоминать и которое лейтмотивом пройдет через нашу жизнь. И я тихо продекламировал:
Третий с Пазом на ляха пусть ударит без страха;
В Польше мало богатства и блеску,
Сабель взять там не худо; но уж верно оттуда
Привезет он мне на дом невестку...
- Ты думаешь полячкам нравилось, когда литовцы силком забирали их в жены? - спросила она. И я впервые увидел, как потемнели её глаза.
- Не буди во мне древнего зверя, - сказал я. Ответ на грани наглости, хотя я постарался, чтобы он звучал как можно шутливей. Но шутливая интонация оборвалась, тренькнув в воздухе как лопнувшая струна, и я добавил. - Во всяком случае, отсюда бы я тебя похитил. Куда-нибудь на свежий воздух.
Гулянка достигла стадии расползона и никому до нас дела не было. Новобрачные беспрестанно целовались под крики "горько", туалет надолго оккупировал кто-то, кому стало дурно, и народ, разбившийся на компании, пил и гудел даже в ванной. Нормальная студенческая свадьба, да?
Мария резко встала.
- Пошли. Ты меня немного проводишь?
И мы ушли вместе - первый и последний раз в жизни. После этого мы всячески избегали показывать, будто между нами есть что-то общее.
Через несколько арбатских переулков мы вышли к Гоголевскому бульвару. Сумерки, теплынь, много модно одетого народу, гуляющего парочками или группами. Старики моего детства, игравшие на лавочках в шахматы и шашки, в то время уже начали исчезать, но ещё не совсем перевелись, и кое-где вокруг лавочек теснились шахматные компании. Мы подошли к памятнику Гоголю, Мария уселась на одного из чугунных львов у постамента памятника.
- Вот бы получилась чудесная фотография, если бы у тебя был фотоаппарат! - сказала она. - А если вот так?.. - она взобралась на голову льва и попыталась удержать равновесие, раскинув руки. Все равно, устоять ей удалось не больше минуты, и мне пришлось подхватить её, когда она сподскользнулась и чуть не упала. Она оказалась в моих объятиях, я задержал её на какую-то секунду, а потом, вместо того, чтобы выпустить, вдруг взял и поцеловал в губы. Она коротко вскрикнула - это был сдавленный вскрик подраненной птицы и одновременно торжествующий крик птицы, ощутившей силу своих крыльев, крик боли и счастья одновременно. Она на долю секунды закусила губу, а потом ответила на мой поцелуй.
Мы не могли оторваться друг от друга, мы стояли, крепко друг друга обняв, и наш первый поцелуй длился целую вечность.
Что потом? Вы легко можете догадаться. Мы оказались у меня - родители уехали на дачу, на выходные, как раз начинался дачный сезон. Свадьбы в то время игрались по субботам, в ЗАГСах суббота была специальным днем свадеб (кажется, до сих пор так, но не уверен, ведь последние лет семь я бываю в России короткими наездами), и у нас были почти сутки впереди.
То, что мы пережили, сложно описать. Мы рухнули на кровать, едва затворив за собой дверь квартиры, наша одежда полетела во все стороны, и я вошел в Марию почти сразу, без долгих предварительных ласк... Это первое проникновение в неё потрясло меня: мы совпали настолько, как будто я нашел свою половинку, как будто возвращался к себе домой... Точнее я объяснить не сумею. Я был в ней - и благодаря этому становился самим собой, во мне освобождались те глубины, то мое истинное "я", о котором прежде я лишь смутно подозревал. Нас словно понесло на общей волне - и, насколько я мог судить, Мария испытывала то же самое, она пробормотала что-то, почти умоляющим голосом, будто просила пощадить её, избавить от этого блаженства узнавания, которое быстро превратится в горчайшую муку, потому что такое узнавание не может быть долгим, а потом хрипло застонала, закусив губу, её стоны нарастали вместе с моими, и разряд, который потряс нас почти одновременно, был почти убийственным по силе.
Некоторое время мы лежали, приходя в себя. Потом она присела и почти посторонним голосом спросила:
- Где у тебя тут ванная?
Я лежал, слушая, как она плещется в ванной, и в голове не было ничего, кроме ошеломления. Я и не думал, что такое возможно.
В ту ночь мы любили друг друга не раз и не два, уснув лишь к утру, и проснулся я утром с тем ощущением сладкой пустоты, которое наступает после слишком сильных переживаний. Мария ещё спала, а я, разглядывая её прекрасное лицо, сам не мог разобраться в своих чувствах.
Она подарила мне такое, что теперь я был прикован к ней навеки. Мне хотелось обладать ей снова и снова, хотелось провести всю жизнь в её объятиях и в них же умереть. Но, с другой стороны... Она переспала со мной, первым встречным, переспала, не дождавшись конца своего медового месяца, после свадебной пьянки, когда алкоголь будит самые низменные желания, когда зуд этих желаний сильнее всего... Когда, переспав по пьянке, люди разбегаются и потом не могут вспомнить ни лиц, ни имен друг друга. Ситуация была классическая, и я должен был отдавать себе трезвый и горький отчет, что таких, как я, у неё много - было и будет - и мог только пожалеть её мужа.
Мне припомнилось библейское изречение про "дух и плоть едина". Теперь я начинал понимать, как это бывает. Беда в том, думалось мне, что единым духом мы никогда не будем - как можно слиться духом с женщиной, которая разменивается на пьяные романчики, ещё не сняв подвенечную фату? - но мы настолько стали единой плотью, что нам некуда друг от друга бежать. Без Марии я теперь не мог жить - и от этого хотелось взбунтоваться, все оборвать, сбежать навеки. Я хотел её - и ненавидел себя за то, что я так страстно её хочу.
