Темный еловый лес хмуро надвигался по обе стороны замерзшей реки. Ветер обнажил деревья, сорвав с них белый ледяной покров и, казалось, они тянулись друг к другу, черные и зловещие, в сумрачном свете. Бескрайняя тишина царила в этих краях. Это был пустынный, застывший, без признаков жизни край, настолько угрюмый и холодный, что дух, витавший здесь, нельзя даже было назвать унынием. Здесь словно слышался смех, но смех, внушающий больше ужаса, нежели тоска – смех, лишенный радости, подобный смеху сфинкса, холодный, словно стужа, пугающий своим равнодушием. Здесь царила молчаливая мудрость вечного бытия, насмехающаяся над ничтожностью жизни и над попытками сохранить ее. Хозяйкой здесь была дикая природа, свирепый, безжалостный дикий Север.

Но все же где-то в этих краях бунтовала жизнь. По замерзшей реке с трудом пробиралась упряжка ездовых собак. Жесткий мех на них покрылся ледяной коркой. Их дыхание мгновенно замерзало, как только вырывалось наружу резким потоком клубящегося пара, оседая на шерсти, и превращаясь в ледяные кристаллы. На собаках была кожаная упряжь, и кожаные постромки крепили ее к саням, которые тащились позади. Упряжкой никто не управлял. Сани были изготовлены из крепкой бересты и, не имея полозьев, плавно скользили по снегу. Передок саней загибался кверху, в виде завитка, что не давало им перевернуться под большим наплывом рыхлого снега, нараставшего волнами впереди. На санях, надежно закрепленный, лежал длинный, узкий ящик. Там были и другие вещи – одеяла, топор, кофейник, сковородка, но больше всего места занимал длинный, узкий ящик.

Впереди собак на снегоступах шел человек, с трудом прокладывая себе путь. Позади саней, тяжело перебирая ногами, следовал другой. На санях же, в ящике, лежал третий, чей путь был окончен, – человек, над которым дикая природа одержала победу, сломив его, не дав возможности идти вперед и бороться дальше. Движение в дикой природе всегда встречало сопротивление. Жизнь нарушает этот закон, ведь жизнь и есть движение, а природа всегда стремится его остановить. Она покрывает воду льдом, не давая ее водам доплыть до моря, гонит сок по деревьям, пока те не промерзают до самой своей крепкой сердцевины, но сильнее всего обрушивает она свою ярость и жестокость на человека, заставляя подчиниться себе – человека, в ком пламя жизни горит ярче, чем в чем-либо другом, который неутомимо восстает против заявления о том, что любое движение в конце концов прекратиться.

И все же впереди и позади упряжки, бесстрашные и упрямые, с усилием воли прокладывали свой путь двое людей, в ком все еще теплились искры жизни. На них была одежда из меха и мягкой дубленой кожи. Ресницы, щеки и губы их покрылись льдинками от замерзшего дыхания, которые скрывали под собой их лица. Казалось, будто на них были одеты призрачные маски, и они собирались хоронить некий призрак в нереальном мире. Но на самом деле, они были людьми, ступившими на пустынную землю, которая лишь насмехалась над ними и не предлагала ничего, кроме тишины; они были измученными искателями приключений, возжелавшими грандиозной авантюры, и бросившими вызов превосходству этого мира, который казался им таким же далеким, чужим и равнодушным как космическая бездна.

Они шли молча, сохраняя силы для ходьбы. Вокруг не было слышно ни звука, и эта тишина давила грузом своего присутствия. Она действовала на них так, как на водолаза действует давление воды на большой глубине. Она давила на них грузом бесконечности и неизменности своего закона. Она врывалась в отдаленные уголки их сознания, извлекая из них, словно сок из винограда, весь ошибочный энтузиазм, восторг и чрезмерную самоуверенность человеческого существа, заставляя почувствовать конечность жизни, свою ничтожность, ощутить себя мошками, которые неловко и слепо пробираются среди действия и взаимодействия могущественных, невидимых сил природы.

Прошел час, за ним – другой. Когда пасмурный день постепенно начал сменяться ночью, в застывшем воздухе вдруг раздался далекий, слабый волчий вой. Он стремительно усиливался, выказывая неистовое возбуждение, и достигнув самой высокой ноты, будоража какое-то время воздух дрожащим напряжением, медленно утих. Его можно было бы принять за стенания заблудшей души, если бы он не был пропитан мрачной свирепостью и нетерпеливым голодом. Человек, который шел впереди, обернулся и встретился взглядом с идущим позади, от которого его отделял длинный, узкий ящик. Они кивнули друг другу.

Снова послышался вой, пронизывая собой тишину, словно иголками, и люди уловили, откуда он доносился. Вой раздавался позади них, где-то из заснеженных просторов, оттуда, где они недавно проходили. Третий ответный вой прервал тишину, снова позади, левее предыдущего.

– Они идут по нашему следу, Билл, – произнес человек, который шел впереди.

Его голос был хриплым и как будто ему не принадлежал. Казалось, ему было сложно говорить.

– Едва ли им фартит здесь на добычу, – ответил его товарищ. – Я не встречал заячьих следов уже несколько дней.

Люди стихли, хотя продолжали прислушиваться к охотничьему вою, который раздавался позади.

С наступлением темноты они повернули собак к кучке елей, растущих на берегу реки, и остановились на привал. Гроб, поставленный у костра, служил скамейкой и столом. Ездовые собаки, скучковавшись по другую сторону у огня, рычали и дрались между собой, но не выказывали ни малейшего намерения отбиться от стаи и убежать в темноту.

– Мне кажется, Генри, они подошли к огню ближе, чем обычно, – заметил Билл.

Генри, присев у костра, готовил кофе, ставя кофейник с кусочком льда на огонь, и в ответ только кивнул. Он не проронил ни слова, пока не сел на ящик и не приступил к еде.

– Собаки знают, где их шкуры в безопасности, – сказал он. – Здесь их брюха сыты, а убегут – станут кормом для диких зверей. Они не глупы, эти собаки.

Билл покачал головой:

– Ну не знаю, не знаю.

Его товарищ с интересом взглянул на него.

– Впервые слышу, чтобы ты засомневался в их разумности.

– Генри, – ответил тот, задумчиво пережевывая бобы, – может ты заметил, как собаки дрались, когда я кормил их?

– Они хулиганили больше обычного, – согласился Генри.

– Сколько у нас собак, Генри?

– Шесть.

– Однако, Генри… – Билл остановился на мгновение, чтобы осмыслить его слова. – Я хотел сказать, Генри, у нас шесть собак. Я достал из мешка шесть рыб. Дал по одной рыбе каждой собаке и, Генри, одной собаке рыбы не хватило.

– Ты посчитал неверно.

– У нас шесть собак, – вновь спокойно повторил Билл. – Я достал шесть рыб. Одноухому рыбы не досталось. Я вернулся к мешку и достал ему еще одну рыбу.

– У нас только шесть собак, – сказал Генри.

– Генри, – продолжал Билл. – Я не утверждаю, что все они были собаками, но всего семеро получило по рыбе.

Генри перестал жевать и взглянул поверх костра, чтобы пересчитать собак.

– Сейчас их только шестеро, – произнес он.

– Я видел, как одна убегала прочь, – заявил Билл со спокойной уверенностью. – Их было семь.

Генри сочувственно посмотрел на своего товарища и произнес:

– Я буду крайне счастлив, когда это путешествие закончится.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил Билл.

– Я хочу сказать, что груз, который мы везем, действует тебе на нервы и тебе начинает мерещиться всякая чепуха.

– Я думал об этом, – мрачно ответил Билл. – Но только вот, когда она убегала прочь, я заметил на снегу ее следы. Я пересчитал собак и снова насчитал шестеро. Следы остались там, на снегу. Хочешь на них взглянуть? Я тебе покажу.

Генри ничего не ответил, а продолжал молча жевать, пока не доел свой ужин, запив его кофе. Он вытер рот тыльной стороной ладони и произнес:

– Ты хочешь сказать, что это был… – Протяжный, отчаянно тоскливый вой из темноты прервал его. Он остановился, чтобы прислушаться, затем, махнув рукой туда, откуда раздался вой, закончил, – один из них?