Полиграфистка Сима давно уже порывалась предложить свои собственные тексты и мечтала когда-нибудь это право получить. Ну-ну. У каждого своего мечта. Мечта пионера повязать галстук Ленину. С другой стороны, и технический отдел перед сдачей номера тоже не обязан уходить в аврал на всю ночь. Как бы это ни возбуждало Симу. И она представила, как Сима с выправленной фигурой подсаживается то к одному, то к другому верстальщику, принимает журнальные полосы, делает выносы на обложку, но чаще всего над кем-то просто стоит, склоняясь к самому монитору, и все видят, что какой сутулой была, такой и осталась. Конечно, и сами компьютерщики ещё делают всё, чтобы каждая женщина, заходя на их территорию, вся невольно ссутуливалась и смотрела в пол. То повесят на самом видном месте большой красный «серп и молот», а под ним, мелким шрифтом, подпись, которую нельзя разобрать, если только не подойти очень близко: «За что враги родной СССР боятся? / Серпом по пенису и молотом по яйцам!» То начнут всем отделом изучать японские дни недели: getsuyobi, kayobi, suiyobi, mokuyobi и так далее, развешивая по стенам листочки на память. Это чтобы не забыть. Потому что каждая девушка в редакции зашифрована своим днём. Лучше туда не заходить.

Ещё ей звонила соседка снизу и радостно сообщила, что завтра в дом тоже никого пускать не будут. Работает комиссия. А один взрывотехник сказал… Слово «взрывотехник» соседка повторила несколько раз, каждый раз всё с более восторженной интонацией. Звучало во всяком случае эротичнее, чем сантехник. Смешная. С соседкой она подружилась после того, когда залила ей кухню.

Внезапно до ужаса захотелось есть. Она стала вспоминать, что́ сегодня ела, и вспомнила только зелёный чай на работе с кусочком шоколадного торта и несколькими орешками из пачки с фруктовым ассорти. Подруга, у которой она хотела переночевать, недавно нашла нового гражданского мужа и хищная, как орлица, жарила для него огромные свиные котлеты, пока тот очень долго принимал душ, а потом вдруг вышел на кухню весь распаренный и в коротком банном халате. Она убежала, соврав, что клятвенно обещала маме съездить на дачу. Нет, если она сейчас что-нибудь не съест, она кого-нибудь загрызёт!

Киоск с хот-догами ослепительно ярко светился между двумя другими – полутёмным табачным, где все стёкла были заставлены сигаретными пачками, банками и бутылками, и газетным, с опущенными ставнями. Снег прекратился. В машине становилось прохладно. Надо было заводить двигатель и включать печку. Ладно, сгодится и хот-дог.

Она вышла из машины. Времени уже было много. Маршрутки стояли в ряд, ожидая на свободные места пассажиров. До очередного выплеска из метро улица оставалась совершенно пустой. Успеет купить? А неважно. Захлопнув дверцу и на ходу нажав кнопку сигнализации, на что машина сонно заморгала глазами, она направилась к тротуару и тут обо что-то споткнулась и чуть не упала, высокого взмахнув сумочкой и ударив ею по капоту, на что последовало новое моргание, ещё более недовольное, дескать, нормальные люди все уже давно спят.

Полная широколицая продавщица сидела на чём-то внутри киоска и при виде покупательницы не сразу, но всё-таки начала подниматься. Она поднималась тяжело, так тяжело, будто поднимала на плечах весь киоск.

– Что вам?

– Мне… – сказала она, поводив своим гладким пальчиком в перчатке по всему выбору сосисок – и толстых, и тонких, и длинных, и розовых, и бурых, и тех, что обёрнуты тонким слоем ветчины. – Вот эту. Эту. Да, эту. – Она показала на свёрнутую спиралью колбаску со следами обжарки на гриле.

– Рулле? С собой или здесь?

– С… собой.

– Девяносто рублей.

Продавщица положила две половинки квадратной булочки в духовку, саму колбаску на плиту подогреться, а потом стала неподвижно ждать деньги. Сотенная легла на тарелочку.

– Пить чего будете?

– Что?

– Пить чего будете?

– Нет. Ничего.

Продавщица положила деньги и осталась неподвижно стоять, молча глядя на неё из света в темноту. Взяв сдачу, она отступила на шаг, открыла сумочку, достала кошелёк, положила деньги в кошелёк и ещё немного порылась, чтобы удостовериться, что ключи не вылетели и телефон тоже там. Весь день звонивший, он сейчас предательски молчал. Продавщица неподвижно и неотрывно продолжала смотреть на неё, словно ей доплачивали за то, что она смотрит на покупателей.

– Вам с чем? – наконец, спросила она, когда духовка выключилась. – С кетчупом, майонезом, горчицей, с чем? Всё равно?

Продавщица положила на одну половинку хлеба горячую тугую спираль колбаски, набросала на неё с полдесятка кружков солёненького огурчика, накачала из тонких краников по верёвочке майонеза и горчицы, намотала поверх красное кольцо кетчупа и накрыла всё это другой половинкой хлеба. Острым краем засунула квадратный бутерброд в такой же четырёхугольный пакетик, предварительно раскрыв его с двух сторон, затем положила в пакет побольше, завернула бумажный верх и протянула в окно. Даже через перчатку чувствовалось, какое там всё горячее.

Она развернулась и едва не выронила пакет. Сердце прыгнуло в горло. Он стоял и смотрел на неё точно так же, как только что продавщица, молча, неотрывно, в упор. Этот человек в длинном чёрном распахнутом кожаном пальто стоял от неё буквально в двух шагах, неподвижный, как статуя из графита, если только бывает столько графита куском, и этот графит блестел, освещённый холодным светом киоска. Одна рука у него была засунута в карман, в другой он держал открытую банку пива. За первую, самую длинную секунду замешательства она мгновенно успела отметить его лицо с довольно правильными чертами, но с такими чертами, которые существовали словно бы отдельно, как улыбка Чеширского кота, и не имели прямого отношения ни к пиву, ни к плащу, и ещё на высокий ворот чёрной водолазки, делавший его шею слишком тонкой для таких плеч. Вот урод, возмутилась она в следующую секунду. Вот урод! Бомжара в плаще. В ответ он, словно почувствовав незаслуженное оскорбление, перевёл свой взгляд на её бутерброд и чуть пошевелил банкой. Алкоголик! И в тот момент, когда он уже надумал что-то сказать, она сорвалась и быстро побежала к машине. Быстро шмыгнула внутрь, заблокировала двери, завела двигатель, включила печку, фары и дворники, протёрла перчаткой потное стекло, поставила рычаг селектора на букву «D», но так и не отпустила педаль тормоза.

Он стоял прямо перед машиной. Впрочем, не так чтобы прямо перед капотом, и, вывернув руль, она могла легко выехать. Он стоял скорее как памятник, как Феликс Дзержинский, человек с правильным лицом и не совсем правильной идеей в голове, потому что держал в опущенной руке не кепку, а пиво. Да и голову как-то неестественно склонял набок, будто заглядывал внутрь собачьей будки.

Секунда – и она вся вскипела. И я из-за этого придурка должна выкручивать руль, чуть не закричала она, поддавшись выплеску злости и даже чуть было не подпрыгнув на сиденье. Но оттого что всё же не закричала и всё же не подпрыгнула, вдруг резко успокоилась. А вот я никуда не поеду. Я хочу есть! И она повторно заблокировала все двери. Потом развернула пакет, достала бутерброд и жадно откусила. Боже, как вкусно! Единственное огорчение в тот момент было то, что рот у неё был маленький, а булка большая, и часть кетчупа она мгновенно почувствовала у себя на щеках, как у «человека, который смеётся». Жуя, она недовольно бросала на него взгляд. Фары хорошо освещали чёрную, тонкой выделки кожу. Явно не шинель Феликса. Если же такой стиль, то конечно. Свой нынешний она подбирала два года.

Она уже ела, не давясь, насыщаясь, но как только полностью отъела угол, во рту стала жечь горчица, а главное, было сухомятно. Она выкусывала колбаску, выцепливала языком тонкие пластинки огурчика, но всё равно жевалось всё хуже и хуже. Щёки её раздувались и ходили из стороны в сторону.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.